Марк Шагал - [165]

Но Ида унаследовала от Беллы способность ловко проводить границу между бизнесом и дружбой, и именно она, а не Пьер Матисс, определила место Шагала в мире искусства. Шагал проводил время то в Хай Фоллс, то на Риверсайд-драйв, а Ида вернулась домой, поскольку Мишель уехал жить во Францию. В обществе Шагал и Ида скрывали конфликт, возникший по поводу наследства, который не затихал, несмотря на видимость сплоченности. «Я думал, что будет правильно, теперь, когда Беллы уже нет, отдать [Иде] несколько тех холстов, которые я хотел “оставить», – миролюбиво писал Шагал (в письме на английском, тщательно составленном самой Идой) Дэниэлу Каттон Ричу в Институт искусств Чикаго. В 1946–1947 годах все внимание Иды поглощала организация двух больших ретроспектив отца – впервые после ретроспективы в Базеле в 1933 году, – которые должны были сформировать послевоенную репутацию Шагала. Одна из них, куратором которой выступил Джеймс Джонсон Суини из MoMA, открылась в Нью-Йорке в апреле 1946 года и осенью переехала в Художественный институт в Чикаго, а вторая должна была состояться в Париже в 1947 году у Жана Кассу.

В Америке, которая двигалась к абстракции, 144 работы, представленные на выставке в Музее современного искусства, не могли не подчеркнуть, что искусство Шагала движется против современного течения. Суини отмечал, что в то время, когда художники избегали сентиментальности, Шагала, напротив, постоянно тянуло к ней, и он для своей живописи использовал поэтические сюжеты. Выставка была чрезвычайно хорошо принята, и благодаря переговорам, которые с успехом вела Ида, в Чикаго у Шагала приобрели картину «Белое распятие», а МоМА купил картину «Я и деревня» у брюссельского коллекционера Рене Гафе.

Но Шагал, как и остальные представители парижской школы, казалось, воплощал своей работой конец долгой традиции и вряд ли мог быть источником чего-то нового. Его друг Лионелло Вентури опубликовал книгу, названную «Живопись и живописцы: как смотреть на картину от Джотто до Шагала».

Сам Шагал на выставке в МоМА, а затем и в Чикаго радовался неожиданной встрече с работами, которых он не видел несколько десятилетий. Монументальная картина «Молящийся еврей», сделанная по возвращении в Россию в 1914 году, была показана на обеих выставках. Среди работ из первого парижского периода, которые ради выставок пересекли Атлантику, были картины «Посвящение Аполлинеру», «Солдат пьет» и «Материнство» (написанная в 1913 году, когда Фила, любовница Сандрара, ждала ребенка). Вирджиния не присутствовала на триумфальном открытии выставки вместе с Шагалом и Идой, она пришла одна и так, чтобы ее не узнали, лишь через несколько дней. Ида, которая обнаружила причину отсутствия Вирджинии в квартире на Риверсайд-драйв, писала ей, утешая: «Вы не должны огорчаться из-за какого-то возможного непонимания или разногласий между вами, потому что ничего подобного нет. Вы ни в чем не можете себя упрекнуть. Всего этого можно было бы избежать, если бы между нами существовала полная искренность, но это трудно с дочерью такого человека. Надеюсь, что теперь все смягчится». И Ида уехала в Париж, чтобы подготовить почву для первого послевоенного путешествия отца.

Двадцать третьего мая Шагал, нагруженный пакетами с продуктами, отправился на пароходе «Бразилия» из Нью-Йорка в Париж. Это произошло за пять недель до того, как Вирджиния должна была рожать. Визит Шагала в Европу должен был продлиться до осени: он решил пропустить и рождение ребенка, и первые месяцы его жизни. Вирджиния оставалась в Хай Фоллс, Шагал просил Опатошу приглядывать за ней. «Я знаю, он не представлял себе, что значит вести себя как нормальный отец, – объясняла Вирджиния. – Его явно пугали роды, как и любое физическое страдание. Когда член его семьи заболевал, он неосознанно направлял свое дурное настроение на жертву». Как только Шагал уехал, Джин переехала из школы в свой новый дом.

Шагал прибыл в Париж 4 июня 1946 года, прошло почти пять лет с тех пор, как он вместе с Беллой его покинул. «Возвращение во Францию – это не программа, это объяснение в любви, – говорил он интервьюеру. – Можно вновь открывать Францию, как вновь открываешь женщину, которую любишь». Не имело значения, что условия жизни были трудными (еду все еще нормировали), – огромному количеству иностранцев, которые хлынули назад, во Францию, в 1945–1946 годах, было достаточно самого возвращения в Париж. Шагал, полный горько-сладких воспоминаний, устроившись в трех комнатах, которые Ида сняла для него в доме критика Жака Лассеня на авеню Иен, первые два дня по приезде наслаждался весенним городом. Шестого июня он нанес визит в офис еврейской коммунистической газеты Di Naye Prese. Там его чествовали, речь «Евреям Парижа», в которой он сравнивал оборванных, истощенных евреев со святыми образами с картин Рембрандта, была опубликована в особом – шагаловском – выпуске газеты. Вскоре после этого на волнующем приеме, организованном еврейской Культур-лигой в отеле Lutetia – бывшем Центральном управлении нацистов в Париже, что символично, – Шагал рассказывал публике о выживших в концентрационных лагерях и о евреях, которые служили во французском Сопротивлении. «Мы можем найти утешение в нашем упорстве и в духе наших павших, тех, кто покинул нас, кто просил за нас и молился за нас. Поскольку мы, евреи, живем не только с живыми, но также и с мертвыми».