Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой - [57]

Сначала мы устроили так называемую «ледянку» и поливали водой узкую дорожку, которая змейкой петляла между деревьями и заканчивалась внизу у проселочной дороги.

Толстые длинные хлысты мы клали на два коротких поперечных бруска, которые не были соединены между собой и должны были заменить сани. Кое-как закрепили хлысты, а затем одни тащили спереди, другие толкали сзади. Это был рабский труд, который требовал большого физического напряжения, особенно на подъемах, и оказался далеко небезопасным.

Когда «сани» катились под уклон, они развивали солидную скорость, были практически неуправляемы и на поворотах нередко опрокидывались. А так как мы бежали рядом с ними, то легко могли быть ушибленными.

Мы были постоянно мокрыми с головы до ног, и если не простудились, то лишь потому, что тяжелая работа нас согревала.

Я начал снова худеть и довольно заметно. Сначала исчезла небольшая прослойка жира на животе, а затем уменьшились грудные мышцы. Не раз и не два пришлось сделать новые дырочки в ремне, чтобы брюки не спадали.

На лесоповале человек может «доплыть» за считанные недели. Хотя условия в лагерях стали лучше, люди на этой работе быстро ослабевали. От истощения в Первой колонии уже не умирали, а если умирали, то лишь единицы. В этой колонии, так же как и в Ошле, зэки долго не задерживались, чаще всего лишь несколько месяцев, а то и недель, и поэтому не успевали превратиться в «доходяг». А если кто-то начинал доходить — его направляли в стационар.

На лесоповале я познакомился не только с валкой леса, рубкой сучьев и «ледянкой», но также и трелевкой — ручной подтаской к штабелям хлыстов. Эта работа была также очень тяжелой, так как приходилось трелевать по кочкам, узким тропкам, через валежник.

Для такой работы наше питание было недостаточным. Как и везде в лагерях, наша баланда разбавлялась основательно, чтобы придуркам жилось сытнее. Основное питание составлял хлеб, от которого трудно что-то оторвать. Правда, и пекари «колдовали».

От Вали пока еще не было известий, что меня тревожило. Я ходил каждый день в КВЧ за письмами, но, увы, меня, видимо, забыли. А вообще, клуб и библиотеку я не посещал. Просто не было сил ходить туда после лесоповала.

В нашем бараке размещалось не менее 80—100 человек, и в первое время я спал очень плохо. Люди ворочались на нарах, бормотали во сне, храпели, к тому же без стеснения, громко портили воздух. Правда, вскоре, измотавшись после работы в лесу, я уже ни на что не обращал внимания и спал, как убитый.

Каждый барак имел своего дневального, который являлся не только уборщиком и следил за чистотой и порядком, но одновременно исполнял обязанности сторожа. Он должен был охранять наше имущество и отвечал за него. Поэтому в наше отсутствие дневальный не пускал посторонних в барак.

Шакалья было достаточно в колонии, оно только и ждало случая, чтобы совершить кражу вещей.

Для этого они пользовались моментом, когда дневальный ходил за водой, колол дрова или отправлялся в туалет.

К счастью, всегда кто-нибудь из зэков находился на больничном и следил в отсутствие дневального за порядком.

Воровство каралось жестоко, и застигнутого на месте преступления били безжалостно, не ограничиваясь кулаками и ногами. Применяли палки, провода, веревки, все, что попадалось под руку. Часто после такого самосуда жертва надолго попадала в стационар.

Однажды вечером ко мне явился нарядчик Чаузский и шепнул заговорщически: могу вам сказать приятную новость — на днях должен приехать начальник санчасти.

Начальник санчасти

Два дня спустя, когда я после завтрака направился с другими зэками на вахту, увидел незнакомую стройную женщину лет тридцати-тридцати пяти, в строгом костюме защитного цвета. Она проверяла, как одеты рабочие, есть ли у них телогрейки, подходящая обувь, рукавицы...

Когда ее взгляд упал на меня, она задержала его ненадолго, а затем подошла ко мне.

— Не вы будете Генри Левенштейн? — женщина испытующе смотрела на меня, и казалось, что она видит меня насквозь.

— Да, это я.

— Я так и думала. Я это приметила по вашему лицу. Оно отличается от других. Да, я забыла сказать: меня зовут Кордэ Тамара Владимировна. Я начальник санчасти.

— Очень приятно.

— Вот что: за зону вам больше не надо ходить. С сегодняшнего дня вы работаете в санчасти. Я уже об этом говорила с начальником колонии Хачинским. Через полчаса я вас попрошу придти в мой кабинет. Хорошо?

—Да.

Перед этим я впервые увидел Хачинского. Он шествовал по зоне в окружении своей свиты, которая подобострастно пустила его вперед. Толстые губы, крючковатый нос и глаза навыкате говорили о его происхождении. Начальник колонии был хорошо упитан и двигался очень важно, не спеша, уверенный в своей значимости, и смотрел на зэков с выражением презрения и брезгливости. От такого человека жалости не жди. Он видел, вероятно, во всех нас только заключенных, неисправимых преступников, а в таких, как я — злейших врагов народа, которых напрасно держат в местах заключений, вместо того, чтобы поставить к стенке.

Когда я зашел в стационар, меня встретила в коридоре Тамара Владимировна Кордэ.

— Пойдемте в аптеку,— предложила она,— там мой рабочий кабинет.