Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой - [59]

В одной из палат я заметил Торбееву. Увидев меня, она бросила мрачный взгляд в мою сторону, но не поздоровалась. Она намеревалась вскрыть абсцесс на руке у довольно крепкого паренька. Я остановился, чтобы понаблюдать за ходом операции. «Лидочка» смазала нарыв настойкой йода, взялась за скальпель и со странным скрежетом зубов сделала сначала один, а затем почему-то еще второй разрез. Мне даже показалось, что ее схватила сладострастная дрожь. Больной взвыл от боли и, кажется, был готов ударить самозваннного хирурга в зубы.

Меня удивило, что Торбеева не применяла анестезию. В аптеке оказалось много хороших медикаментозных средств, в том числе и хлорэтил американского производства. Обычно это обезболивающее средство продавалось у нас в разовых ампулах. Здесь же хлорэтил содержался в специальных флаконах с особым устройством вместо пробки. Нажимая на него, хлорэтил вытекал из флакона тонкой струей.

Для вскрытия подобных абсцессов, как у этого больного, хлорэтил — незаменимое средство. Медсестра Тося Сабанцева, которая помогала в этой «вывисекции», рассказала мне позже, что Торбеева в таких случаях никогда не применяла обезболивающих средств и, видимо, получала удовольствие от подобных процедур. Без сомнения «Лидочка» была садисткой в буквальном смысле этого слова.

Больше я с ней не встречался. Через день после «операции» ее направили в Шушеры, где она, однако, также долго не задержалась.

Еще до того, как я стал работать в стационаре, я слышал разговор о том, что у Торбеевой любовник — бывший полковник, которого она оберегала от общих работ и держала уже долгое время в стационаре, придумывая ему все новые болезни.

Полковник Лебедев

Когда я начал обход, мое внимание привлек среднего роста мужчина лет сорока — сорока пяти, довольно хорошо упитанный, с интеллигентным, добродушным лицом. Своим внешним видом он мне напоминал Пьера Безухова из «Войны и мира» Льва Толстого. Он посмотрел на меня с каким-то виноватым и несколько испуганным выражением. Его правое ухо было забинтовано, и толстая повязка охватила почти всю голову.

— У вас травма? — спросил я его.

— Нет, воспаление среднего уха,— ответил больной не очень уверенно.

— Как вас зовут?

— Лебедев Михаил Петрович.

Это, оказывается, и был любовник «Лидочки».

— Хорошо, немного погодя я вас посмотрю,— я решил сначала познакомиться с историей болезни Лебедева. Я нашел красочное описание воспаления среднего уха, и создалось впечатление, что оно было списано с врачебного справочника. Здесь я нашел все: и боль разной интенсивности, закладывание, понижение слуха, ушные шумы, повышение температуры, доходящей иногда до 40°, и плохое самочувствие. И конечно, выделение гноя.

Торбеева потрудилась на славу. Остальные истории болезни были написаны весьма небрежно и поверхностно.

Я позвал «больного» в приемную и снова обратил внимание на его виноватое и боязливое выражение лица. Оно никак не соответствовало его высокому в прошлом званию полковника. Правда, он был не танкистом и не летчиком, но зато доктором военных наук Академии им. Фрунзе. (Занимался историей войн). Вместе с другими военными академии, полковниками и генералами (всего 14 человек) он был приговорен к десяти годам лишения свободы за то, что высказал теорию Кутузова: «Со сдачей Москвы не погибнет Россия».

— Давайте сначала снимем повязку,— сказал я и начал разматывать бинт. Бинта Торбеева не жалела, так же как и ваты, которая толстым слоем закрывала правое ухо. Я ничего особенного не обнаружил, так же как и при отоскопии (метод осмотра наружного слухового прохода и барабанной перепонки). Не было покраснения барабанной перепонки, выпячивания ее экссудатом... чувствительности при надавливании на сосцевидный отросток, не было и гноя.

— Странно,— выразил я свое удивление,— но ухо у вас в порядке, и мне непонятно, зачем вы ходили с этой повязкой?

— Оно еще немного болит,— не очень уверенно прозвучал ответ.

— А гноетечение давно прекратилось?

— Дня четыре тому назад.

— Непонятно. В истории болезни написано, что оно отмечалось еще вчера.

— Это, видимо, ошибка.

Мне стало его жалко. У него было очень доброе лицо, и вероятнее всего, оно принадлежало весьма порядочному, но не очень волевому человеку.

— Вот что,— сказал я ему,— у меня создалось впечатление, что у вас ничего не было, и вся ваша болезнь выдумана. Но, как говорится, после драки кулаками не машут. Что было, то прошло, и будем считать, что у вас что-то было. Но в больнице, вполне естественно, я вас больше держать не могу. Вы меня поняли?

— Да.— Лебедев опустил голову.

В этот же день я выписал его из стационара.

Когда я рассказал об этом Тамаре Владимировне, она задумалась.

— А знаете, доктор, я его жалею. Это очень славный и порядочный человек, только не понятно, как он мог попасть под влияние Торбеевой. Я хочу его оставить в зоне. Он не приспособлен к жизни. На лесоповале он не выдержит и погибнет.

Лебедева мы устроили в цех ширпотреба не то учетчиком, не то еще кем-то. Что касается моих отношений с ним, то мы стали друзьями.

В сравнении с Ошлой и Шушерами, стационар в Первой колонии был значительно больше и оснащен лучше, особенно медикаментами. Я убедился в этом, когда перебирал аптеку. В шкафах стояли большие двух и трехлитровые банки и бутылки с желудочными каплями, настойкой валерианы и мяты, рыбий жир и многое другое. Мое удивление вызвала двухлитровая банка, доверху наполненная шпанскими мушками (кантаридином), средством от половой слабости.