Марий и Сулла. Книга 1 - [6]

Мульвий жадно следил за долиной, родной колыбелью детства, пока та не пропала за бугром, потом взглянул на кусты и деревья, и когда в отдалении остались только верхушки, слезы заволокли глаза. Он обнял сестру и, избегая смотреть на нее, быстро зашагал вслед за Тицинием.

V

После долгих скитаний по деревням и виллам Тукция добралась наконец до Рима.

Тело ее зажило, но мысль о надругательстве терзала сердце. И ей казалось, что Рим кипучей жизнью и шумом изгладит все воспоминания. «Там я затеряюсь, как песчинка, — думала она, — и никто меня не найдет. Да и кому я нужна?»

В предместьи Рима она искала работу, но не нашла и, не зная, что делать, побрела в город.

Солнце уже закатывалось.

«Где ночевать, что есть?»

Кроме кусочка хлеба и луковицы, съеденных накануне, она не имела ничего во рту, чувствовала слабость, приуныла.

Выйдя на Via Appia, она растерянно огляделась. Неширокая улица кипела в сгущавшихся сумерках. Кое-где вспыхивали уже огоньки. Навстречу шел народ, растекаясь, исчезая в переулках, а оттуда, как волны, наплывали новые толпы.

Неумолкаемый шум голосов, крики рабов, бежавших впереди лектик, на которых полулежали нарядные матроны, подпоясанные под грудями, эллинки-гетеры, патриции с повязками на икрах для щегольства, смех белокурых блудниц, их зазывные глаза, подведенные сурьмою, возгласы продавцов сладостей и прохладительных напитков — все это ошеломило Тукцию.

Она остановилась у таверны, из которой пахнуло ей в лицо чесноком и чечевичной похлебкой, и почувствовала еще больший голод. Она подумала, что отдала бы все за кусок хлеба, и, оглядев свою пыльную одежду и ноги, обутые в грубую воловью обувь, тяжело вздохнула. Никто не обращал на нее внимания. Долго она блуждала по городу.

Давно уже на площадях зажгли светильни, давно уже уменьшился людской поток, а она шла, точно неведомая сила гнала ее вперед.

Так она добралась до храма Кастора и Поллукса. И, совсем обессилев, опустилась на ступени, чтобы отдохнуть. Ноги дрожали и как бы гудели, в ушах шумело.

Уронив голову на руки, она застыла в неподвижном положении убитой горем женщины. Долго ли так просидела — не помнила.

Кто-то тормошил ее за одежду. Она испуганно отшатнулась: перед ней стоял человек высокого роста, в тоге. Лица его она не могла рассмотреть: он повернулся спиной к свету, и только волосы его, скупо освещенные над ушами, поразили ее золотистым оттенком.

— Уже не молишься ли ты на ступенях храма? — смеясь, спросил он звучным голосом. — Проходя мимо, я подумал было, что вижу Ниобею, и потому дернул тебя за тунику.

Она молчала.

— Неужели боги лишили тебя языка? Ты, конечно, женщина из деревни и ищешь в городе работу… Но ты ничего не нашла, кроме ступеней этого храма. Что ж? Лицо твое красиво, ты молода, Венера сопутствует тебе, и ты можешь дарить ласками мужей…

— Господин мой, я не привыкла к такой жизни… Она пошатнулась (у нее кружилась голова) и чуть не упала.

— Что с тобой? — спросил он, помогая ей усесться.

— Я голодна, господин мой, я не ела… давно уже не ела…

— Встань, обопрись на меня. Я накормил тебя.

Шла за ним, как собака, не смея отстать, плохо понимая его слова.

Они остановились у фонаря, освещавшего вывеску, на которой был изображен фонтан в гуще зеленых деревьев, а у водоема девушка, кормящая гусей.

— Войдем?

Подслеповатый вольноотпущенник в старом пилее, изъеденном молью, подбежал к ним.

— Sаlve, domine noster![2] — приветствовал он, воздев с благоговением руки, как перед молитвою.

Очевидно, человек был завсегдатаем этой гостиницы, а хозяин ее — клиентом, потому что вольноотпущенник беспрерывно кланялся, и каждый раз все ниже, пятясь к середине атриума, точно перед ним стоял знаменитый муж, гордость республики.

Два светильника горели, потрескивая: один у имплювия, другой — у ларария. Пылал очаг, на нем жарилось мясо. Пахло бараньим жиром. Вода цистерны отражала буйное пламя, выбивавшееся из очага, как прядь рыжих волос, шевелимых ветром.

Тукция с любопытством взглянула на своего покровителя. Лицо его, красное, усеянное белыми пятнышками, было некрасиво, пухлые толстые губы презрительно выпячивались, только голубые глаза и золотистые волосы поражали редкой красотою.

— Приготовишь для нас кубикулюм, — говорил он, подходя к столу, — но сперва накормишь нас по-царски. Что у тебя есть?

— Жареное мясо, полента, бобовая похлебка со свининой, пирожки с начинкой, гусиная печенка…

— А вино?

— Есть и вина: хиосское, родосское и твое любимое — опимианское… Ты можешь, господин, взглянуть на тессеру и увидишь год консулата и месяц разливки в амфоры…

— Bene, bene… Perdisi iam, Tite, horam totam; diu te expecto puellae nutriendae causa.[3]

— Non me irascere, domine![4] — вскрикнул хозяин, по спешно направляясь к очагу.

Тукция набросилась на еду: она глотала кушанья не прожевывая, почти давясь, и человек с презрительной улыбкой смотрел на ее жадность. Его забавляли: и алчный взгляд женщины, и капли пота, выступившие на лбу, и порывистые движения, когда она хватала куски мяса, и слезы на глазах, когда обжигалась.

Он велел хозяину распечатать амфору и налить вина в кубки.

— Пей, — подал он полный фиал женщине, — пей за нашу любовь…