Марион Фай - [113]

— Мама, — спросил он, — вы в трауре? По ком? Угадал я?

— Да, Джордж.

— Так по ком же?

Они были одни в вагоне; почему бы теперь не ответить на его вопрос?

— Джордж, — сказала она, — более двадцати пяти лет прошло с тех пор, как я видела твоего отца.

— Неужели он… только теперь умер?

— Только теперь — на днях узнала я о его смерти.

— Почему бы и мне не надеть траура?

— Я об этом не подумала. Но ты ни разу не видал его, с тех пор как он держал тебя на руках маленьким ребенком. Ты не можешь оплакивать его в душе.

— А ты оплакиваешь?

— Трудно сказать, что мы иногда оплакиваем. Конечно, я когда-то любила его. У меня до сих пор сохранилось воспоминание о том, кого я полюбила, о человеке, который увлек мое сердце, его-то я и оплакиваю. Он был красив, умен и очаровал меня. Трудно иногда сказать, что мы оплакиваем.

— Он был иностранец?

— Да, Джордж, итальянец. Теперь ты скоро все узнаешь. Но ты-то не печалься. У тебя не осталось воспоминаний.

Тем разговор и кончился.

XII. Каким уехал, таким и возвращусь

Во время пребывания в Горс-Голле, за несколько недель до несчастия с бедным Уокером, лэди Франсес получила письмо от Джорджа Родена и, по возвращении в Гендон-Голл, нашла там второе.

Вот отрывки из этих писем:

«Рим, 30 января, 18…

Дорогая Фанни,

Хотелось бы знать, так же ли странно вам покажется получить от меня письмо из Рима, как мне писать его? Письма наши до сих пор были очень немногочисленны, в них только говорилось, что, несмотря ни на какия препятствия, мы всегда будем любить друг друга. Прежде у меня никогда не было ничего особенно интересного сообщать вам, но теперь накопилось столько, что не знаю с чего начать, ни как продолжать. А написать надо, так как многое будет интересно для вас, как моего лучшего друга, а многое касается вас, если б вы когда-нибудь стали моей женой. Легко может возникнуть вопрос, в котором вы я друзья ваши — отец, например, и брат — сочтете себя вправе иметь решающий голос. Очень возможно, что ваш взгляд или, пожалуй, взгляд ваших друзей, не совпадет с моим. Если б это случилось, я не могу сказать, что готов буду уступить; но я хочу, во всяком случае, дать вам возможность совершенно ясно изложить им вопрос.

Несколько раз говорил я вам, как мало я знаю о своей семье. Матушка молчала, я не расспрашивал. От природы я не любопытен относительно прошлого. Меня более занимает то, что я сделаю сам, нежели то, что делали другие члены моего семейства до моего рождения.

Когда мать моя попросила меня ехать с нею в Италию, очевидно было, что путешествие это имеет отношение к ее прошлому. Я знал по разным обстоятельствам, которых скрыть от меня нельзя было, по ее знакомству с итальянским языком, например, по некоторым безделкам, которые сохранились у нее от прежних времен, — что она несколько времени прожила в этой стране. Так как мне никогда не говорили, где я родился, я догадывался, что родина моя Италия, а когда я узнал, что еду туда, то был уверен, что должен узнать хоть часть того, что от меня скрывали. Теперь я узнал все, насколько бедная мать моя сама знает; а так как это и до вас касается, я должен постараться объяснить вам все подробности. Дорогая Фанни, надеюсь, что, узнав их, вы из-за этого не будете обо мне ни худшого, ни лучшего мнения. В сущности, я боюсь последнего. Мне хотелось бы верить, что никакое случайное обстоятельство не может поставить меня в вашем мнении выше, чем я стою в силу моих личных качеств».

Тут он рассказал ей историю брака матери и собственного рождения. Прежде чем они доехали до Рима, где жил герцог ди-Кринола, в настоящее время член итальянского кабинета, мать передала сыну все, что знала, бессознательно обнаружив перед ним, во время этого рассказа, свое желание остаться в неизвестности и продолжать носить имя, которое носила в течение двадцати пяти лет; но в то же время так устроить, чтоб он возвратился в Англию с титулом, на который, по ее мнению, рождение давало ему право. Когда, обсуждая этот вопрос, он объяснял ей, что ему, несмотря на его громкое имя, по-прежнему необходимо будет заработывать себе хлеб в качестве почтамтского клерка, старался доказать ей, как нелепо будет ему заседать в отделении мистера Джирнингэма за одним столом с Крокером и, в то же время, называться: герцог ди-Кринола, она, в своих доводах, выказала слабость, которой он от нее не ожидал. Она говорила, в неопределенных выражениях, но с уверенностью, о лэди Франсес, о лорде Гэмпстеде, о маркизе Кинсбёри и о лорде Персифлаж, точно благодаря этим знатным лицам герцог ди-Кринола мог найти возможность жить в праздности. Обо всем этом Роден не мог говорить, в своем первом письме в лэди Франсес. Но на это-то он и намекал, выражая надежду, что она не будет о нем лучшего мнения из-за новости, которую он ей сообщал.

«Теперь, — писал он далее, — мы гостим у дяди; полагаю, что я вправе так называть его. Он очень любезен, так же как жена его и молоденькие дочери, мои кузины; но мне кажется, что он не менее моего желает, чтоб в семье не было признанной линии старше его собственной. Он, в глазах всей Италии, герцог ди-Кринола и останется им, приму ли я титул или нет. Если я назовусь этим именем и поселюсь я в Италии — что совершенно невозможно — я был бы ничто. Для него, который создал себе блестящее положение и, по-видимому, располагает значительными средствами, это не составило бы особой разницы. Но я уверен, что он этого не желает. Моя дорогая мать хочет быть к нему справедливой, пожертвовать собою, но, боюсь, что самое большое ее желание — доставить сыну имя и титул отца его.