Маринисты - [20]

– Мы должны туда ехать, Тим. Как бы тебе тяжело не было. Мы должны докопаться до истины. Тебе ведь она нужна не меньше?

– Все в порядке, Голова, – и я уже улыбнулся.

– До завтра, Тим…

Круглый лунный шар в глуби черной ночи свисал над моим окном, Я вглядывался в его таинственный свет, уткнувшись лбом в оконное стекло. Было очень тихо, очень темно и очень грустно. И уснуть я не мог. Завтра мне предстоял трудный день. Завтра мне предстояло возвращение в прошлое, прошлое, которое было и оставалось единственным смыслом этой жизни, прошлое, которое уже никакими силами нельзя было вернуть. Я знал, что так и не усну этой лунной ночью. Слишком много событий обрушились на меня, слишком много вопросов и слишком много боли. Боли, которую я на время сумел заглушить. И которая сумела вновь прорваться в мое сознание. И уже с новой силой овладеть мной. Я чувствовал, что вот-вот привычным жестом окуну кисть в краски и уйду в свой придуманный мир, мир, заполненный лунной ночью, тишиной и беспросветным одиночеством. Я чувствовал, что уже подошло время. Время начать свою главную работу. Работу, которой Самойлов когда-то посвятил последние дни своей жизни Работу, которой живет каждый сочинитель. Работу, которой сегодня начну жить и я.

Я не ошибся в своем предчувствии. Я работал целую ночь. Целую ночь я провел там, в лунной ночи, рядом с удивительной девушкой, возле, моря. Мягкие волны касались ее ступней. И ее раскосый синий взгляд был возведен вверх, в ночное небо, словно ждал от него ответ. Ответ на простой вопрос: почему именно так, почему не иначе? Но небо молчало. Небо не умело отвечать на простые вопросы. И тонкие смуглые руки были протянуты вверх, к небу, словно просили о помощи. И половина лица была озарена лунным светом. Она была открыта всем. На вторую половину ее лица легла ночная тень. И даже я не мог знать, что скрывает ночь за этой половиной. Какая тайна души скрывается там, Марина. Я вновь стал тебя рисовать. Я вновь вернулся к морю. И, наверно, уже простил его…

Я знал, что начинаю писать по-другому. Это не была копия лица Марины, копия ее жестов, тела, копия ее мира, который я раньше воссоздавал. Я уже сам делал этот мир, сам придумывал его. Дополнял. Сам его возносил до небес и сам ронял безжалостно на землю. Я уже имел силы делать все, что хочу. Я освободился от условности, от логики, от запрограммированных штрихов. Я сегодня был Богом. Я сегодня имел силы править миром. Судить его и прощать его. И мир сегодня безропотно подчинялся мне. И мои мысли обгоняли движения моих рук. И мои руки подчинялись моим безудержным мыслям. И уже безропотно доверяли им…

Сегодня я начал главную работу. И во что бы то ни стало завершу ее. Какой бы ценой она мне не досталась. Ничто уже не могло поколебать моего решения. И мне стало от этого легче. Марина погибла. И только я был способен ее воскресить. Воскресить наши лунные ночи, наше лунное море, нашу лунную любовь. Марина. Я устало прикрыл глаза. Было уже совсем светло. Кисть выпала из моих рук. И я погрузился в сон, легкий, как море, яркий, как лунный шар в черной ночи… А передо мной сидела Марина, устремив раскосый синий взгляд в небо. И ее лицо было открыто целому миру. И ее лицо было скрыто от целого мира. И эту тайну, тайну ее переменчивого сердца я сегодня начал разгадывать. И обязательно разгадаю…

Я вскочил от резкого телефонного звонка. Встряхнул тяжелой головой и наконец догадался открыть дверь. На пороге сиял бодрый, свежий, выбритый и отутюженный Голова.

– Ну, как, выспался? – ехидно спросил он.

– Еще бы? А что по-твоему еще можно ночью делать одинокому человеку.

– Тогда едем. Нам предстоит трудный день.

Который раз я слышал эту фразу! Я аккуратно собрал вещи, собрал краски и кисти и захватил незаконченную работу.

– Зачем тебе это? – недовольно поморщился Голова. – У тебя на это не будет времени.

– На это время всегда найдется, Голова. Потому что это вне времени, – после бессонной ночи почему-то всегда легко коламбурилось.

Но Голова скептически посмотрел на меня. Мои крылатые фразы его не окрыляли.

Мне тяжело было смотреть на море, и уже простил его. Но горе меня не покидало. Спустя долгих, бесконечно долгих четырех лет я вновь очутился в этих местах. Местах, щедро подаривших мне счастье и безжалостно это счастье отнявших.

Голова восхищенно причмокивал языком, разглядывая здешнюю приморскую природу.

– Да, Тим. Здесь, наверно, даже я легко бы смог рисовать картины. Ну, или писать стихи, к примеру.

– У тебя, Голова, еще есть шанс. Так что попробуй!

– Хватит с нас одного художника. Который будет убивать время на мазню, вместо того, чтобы помогать своему лучшему другу ловить преступника, – Голова никак не мог успокоиться и по– прежнему недовольно косился на мой мольберт.

Мы остановились в доме Самойлова. В мертвом, одиноком доме. Где когда-то жили два замечательных человека. Но что их связывало, что загоняло под одну крышу – так и осталось тайной. И я в который раз пожалел, что так и не настоял узнать от Марины правду.

Мне было тяжело в этих стенах. Со всех сторон на меня давили воспоминания. И я не выдержал. Взял холст, краски и невзначай бросил Голове, ожидая бурю сопротивления.