Марина Цветаева - [93]

Марина надеялась, что это жуткое первое впечатление рассеется, когда она приедет в Москву, которую всегда предпочитала Питеру. Но, прибыв туда поздно вечером после долгого путешествия по железной дороге, она сразу же уловила ту же атмосферу опасливого подчинения и всеобщей подозрительности, какая царила в Ленинграде. Ох, значит, таков он теперь, воздух ее родной страны, с горечью думала она. Сможет ли она дышать им? Что ей здесь делать?

Марина надеялась, что муж встретит ее на перроне. Ну и, может быть, Пастернак. Но нет – не пришли ни тот, ни другой. Зато она увидела дочь, которая молча обняла ее. Когда несколько спал жар первых объятий и поцелуев, Ариадна осторожно рассказала матери о катастрофе, которую было решено скрывать от нее насколько возможно долго: Анастасия, весьма умеренная сестра Марины, отличавшейся таким воинственно-революционным духом, была арестована почти два года назад, 2 сентября 1937 года, и сослана неведомо куда. С тех пор не было ни единой весточки от этой овечки, которую власти почему-то сочли «паршивой овцой». К счастью, Сергея Эфрона пока не тронули, но, по слухам, он был включен в черный список. Господи, да в чем же его-то «они» могли упрекнуть? Вот загадка! Может быть, он что-то сделал не совсем так, служа СССР во Франции? Или чересчур увлекся, отстаивая евразийские теории? Подозрительность советского правительства была тем более тревожна, что на сегодняшний день никто не был в состоянии сформулировать ни ее причины, ни ее суть. Сергей, сказала Ариадна, осознает опасность, и это понимание подтачивает его здоровье, как бы грызет изнутри. У него часто случаются приступы лихорадки, малейшее усилие приводит к полному истощению организма на несколько часов. Только лечение, совмещенное с долгим пребыванием под солнцем Юга, могло бы привести к исцелению его от туберкулеза. К несчастью, в такое время об этом нельзя даже и мечтать. Сестры Сергея – Елизавета и Вера – обе в Москве, но мужа Веры арестовали, ничем не объяснив состава преступления, и Лиля с тех пор настороже. Выложив все эти, мало сказать, вызывающие растерянность новости, Ариадна вдруг просияла лицом и сказала, что, как ей кажется, жить в СССР приятно, если держать язык за зубами и стараться быть понезаметнее.

Вместе с Ариадной на вокзал пришел какой-то мужчина средних лет – толстенький и жизнерадостный, одна только улыбка его вызывала полное доверие. Аля с гордостью представила спутника – Самуил Гуревич, для близких – Муля. Сейчас он занимается журналистикой и режиссурой, и они состоят в гражданском браке. Марина быстро окинула взглядом Алину фигуру: уж не ждет ли дочка ребенка от этого Мули? Оглушенная ворохом свалившихся на нее новостей, она не совсем понимала, радоваться ей или тревожиться из-за поведения дочери, идущего вразрез с принятыми в обществе условностями.

Впоследствии она узнала, что ловкий Муля состоит в тесном контакте с энкавэдэшниками и что скорее всего именно благодаря этому Ариадне и ее отцу до сих пор удавалось избежать пристального внимания властей. И что именно при его посредничестве Сергей Эфрон получил жилплощадь в «коммунальном» доме в пригороде Москвы – Болшеве, где с ним могут поселиться Марина, Мур и Ариадна.

Найти в то время в СССР постоянную квартиру было задачей не из легких. И, конечно же, Марине, Ариадне и Муру ничего не оставалось, как обосноваться в этом крошечном домике, где жила и еще одна семья. Но «коммуналки» были обычным делом в СССР. Совместное существование на одной площади нескольких семей рассматривалось даже как основа политики укрепления братской дружбы между советскими людьми. Если основой власти капитала была индивидуальность каждого и эгоизм личности, то социализм, напротив того, призывал к коллективизму и общительности, да не просто призывал, а просто-таки диктовал необходимость такого коллективизма. Люди не жили сами по себе – они сосуществовали с другими. Впрочем, соседи, навязанные Марине и Сергею, не были совсем уж чужими им. Николай Клепинин, его жена и ее сын от первого брака Алексей Сеземан, как и несколько других их родственников, были давними знакомыми Эфрона и Цветаевой, они тоже тайно бежали из Франции.

Итак, в соседней с новоприбывшими комнате жили аж семь человек, и они, ничуть не стесняясь, шумели, сколько хотели, что несколько напрягало и раздражало Цветаеву. Очень скоро, несмотря на явное желание быть терпимыми и готовность всегда прийти на помощь, Клепинины обнаружили, что с Мариной так просто каши не сваришь. Однако они прощали ей любые проявления дурного характера, потому что знали: она – «великий поэт», а великие поэты заслуживают снисходительности со стороны обделенных таким талантом.

И Марина пользовалась этой снисходительностью, время от времени взрываясь, когда нищета и убогость повседневной жизни доводили ее чуть ли не до белого каления. Болезнь мужа еще больше усиливала ее недовольство абсолютным отсутствием комфорта в их болшевской жизни. То и дело Сергей заходился жутким кашлем, который оставлял его совершенно без сил. Он задыхался, взгляд его блуждал, он даже выпрямиться не мог… Марине хотелось бы пожаловаться кому-то, но кому пожалуешься, когда вокруг столько несчастных людей? Если их так много, дозволено ли требовать внимания к одному-единственному? Весь мир, казалось ей, болен и отчаялся. Однако, наблюдая за мужем, Марина все-таки не могла понять до конца, что день ото дня все больше лишает его сил и воли к жизни: туберкулезная палочка или панический страх, что НКВД вот-вот его арестует. Когда Сергей чувствовал себя получше – такие случаи были крайне редки, – он выходил прогуляться по деревне и тогда старался позабыть о терзающем его понимании происходящего в стране, созерцая мирные сельские пейзажи. Но стоило вернуться домой, снова наваливалась тоска, и он становился еще более подавленным, чем прежде, потому что предвидел: ни тишина, ни одиночество не защитят его от преследований милиции. Зато Ариадна была по-прежнему настроена более чем оптимистично. Она бывала в Болшеве лишь наездами, работала в городе – в престижном французском еженедельнике со звучным названием «La Revue de Moscou», и если приезжала, то очень поздно ночью, с тем чтобы на рассвете опять убежать в Москву. Что до Мура, то он томился в этой дыре, поносил деревенскую жизнь и беспрестанно ругал мать, виновную, по его мнению, во всех его несчастьях. Постоянно пребывая между двух огней: влюбленной и неуловимой дочерью и непрерывно восстающим против нее сыном, Марина чувствовала себя в Болшеве куда более одинокой, чем в парижских предместьях. Здесь, как и во Франции, ее тяготили все те же домашние обязанности, только условия были еще хуже. Кухня – общая с Клепиниными, освещение – керосиновые лампы, туалет – сбитая из досок кабинка в глубине двора… Все здесь было неудобно, ничто не радовало глаз. Сохранились кем-то переписанные, видимо, с большими пропусками отрывки из записной книжки Цветаевой за 1940 год, и среди них – этот: «Возобновляю эту записную книжку 5 сент. 1940 г. в Москве. 18 июня приезд в Москву. На дачу, свидание с больным С. Неуют. За керосином. С. покупает яблоки. Постепенное щемление сердца. Мытарства по телефонам. Энигматическая Аля, ее накладное веселье. Живу никому не показываясь. Кошки. Мой любимый неласковый подросток – кот. (Все это для моей памяти, и больше ничьей: Мур, если и прочтет, не узнает. Да и не прочтет, ибо бежит – такого.) Торты, ананасы – от этого не легче. <…> Мое одиночество. Посуда, вода и слезы. Обертон, унтертон всего – жуть. Обещают перегородку – дни идут, Мурику школу – дни идут. И обычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя. Болезнь С. Страх его сердечного страха. Обрывки его жизни без меня, – не успеваю слушать: полны руки дела, слушаю на пружине. Погреб: 100 раз в день. Когда – писать?