Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая - [25]
Скорее всего, именно с середины двадцатых «евразийцами» вплотную занялась Лубянка, сумев создать из идейно-философского и литературного центра русских эмигрантов настоящий «мозговой центр и опорный пункт ОГПУ».
Цветаева проживала сначала на ул. Кондорсе, позже – в доме № 10 по улице Лазаря Карно.
Из воспоминаний Зои Ольденбург:
«Ссыльная королева, бродившая в старых стоптанных туфлях по улицам Кламара, – что там „уборка чужих квартир“, заработок более пристойный, чем многие другие, – натирая черепицу пола или раковину, продаёшь лишь силу своих мускулов. А она жила, отгороженная от целого мира кошмарной музыкой слов, опалявших её днём и ночью… ворожея и вакханка, волчица, колдунья, заклинательница, чаровница, звезда, упавшая с неба на перрон станции метро»[48].
«Вакханка»… «волчица»… «звезда, упавшая с неба»… Не самые худшие эпитеты для Таланта.
Но всё это уже позади. А пока Марина лишь только догадывается об истинной роли мужа в гэпэушной игре «в кошки-мышки». И ехать в большевистскую Россию отнюдь не собирается. Хотя жить становится всё тяжелее. В начале тридцатых во Франции её почти не печатают, а если какие-то издательства соглашаются это сделать, гонорары мизерные, часто задерживаются. Помимо стихов, начинает писать так называемую лирическую прозу, которую, хоть и со скрипом, но всё же печатают.
В её письмах к знакомым иногда звучит отчаяние: «…Не в Россию же мне ехать?! Где меня раз (на радостях!) и – два! – упекут. Я там не уцелею, ибо негодование – моя страсть (а есть на что!)…»[49]
Нищета душит. Плохо не только этой семье – плохо всей Европе. Америка переживает чудовищный кризис. Во Франции небывалая безработица. Те из эмигрантов, кто до этого был где-то пристроен, оказались на улице; власти освобождали рабочие места для своих.
Эфрон и Цветаева переезжают в какую-то хибару, где Марине приходится спать на кухне. Бытовые невзгоды угнетают обоих, заставляя «углубляться в себя». Она много пишет, «разрываясь между сковородкой и тетрадками», а он… А он в одно прекрасное утро оказывается в «Союзе возвращения на Родину». За красивой ширмой с заманчивым названием действует парижский филиал ИНО ОГПУ. Узнав о поступке соотечественника, эмигранты стали открыто называть Эфрона большевистским агентом. Сергей же просто молчал.
Сказать по правде, Сергей Яковлевич молчал, когда нужно было молчать; когда следовало говорить, и говорить складно, пуская в дело личное обаяние и актёрское мастерство (вот где пригодились навыки статиста!), тут он был непревзойдённым мастером. Мастером вербовки.
Доподлинно известно, что лично Эфрон завербовал не менее десятка русских эмигрантов, использованных позже сотрудниками ОГПУ в различных неприглядных делишках. Мало кому из них удалось выйти сухим из воды. Как, впрочем, и самому Эфрону. Хотя Сергей Яковлевич старался изо всех сил. Например, по заданию своих новых хозяев в 1933-м вступил в небезызвестный «Гамаюн» – масонскую эмигрантскую ложу. И это тоже неспроста. (Как вспоминал Роман Гуль, после того как он (Гуль) стал масоном, журналистская и писательская карьера пошла резко в гору: автора стали активно печатать.)
Для чего, спросите, нужен был агент в масонском стане? Да всё для того же – быть в курсе тайных дел (а вдруг, скажем, замышляют убийство советского вождя или строят козни против Коминтерна?). Эфрон покрутился там несколько лет и даже сделал пару пространных докладов, но в 1937-м, после похищения чекистами генерала Миллера, «брата Эфрона», заподозрив в соучастии, из общества с треском исключили…
Когда об Эфроне как о платном агенте ОГПУ заговорил весь «русский Париж», Марина уже об этом знала. Догадаться помогли невесть откуда появившиеся в семье деньги. Небольшие, но достаточные для того, чтобы им переехать в более просторную квартиру. А с наступлением лета они вообще позволили себе немыслимую роскошь – съездить на море.
Хотя денег хватает, что называется, впритык. Во-первых, гэпэушное жалованье не такое уж большое; а во-вторых, Сергей, как поговаривали, сумел «свить гнездо на стороне», умудрившись жить на два дома. И это вскоре Марина почувствовала женской интуицией. Но уже не вмешивалась, ещё больше погрузившись в творчество. Именно в этот период рождается гениальная цветаевская проза, не уступавшая, на мой взгляд, по силе её поэзии. Семейные неурядицы и постоянная борьба за выживание настолько закалили эту женщину, что даже приезд в Париж Бориса Пастернака (эту встречу она ждала 13 лет!) не нарушил душевного состояния Марины.
Встреча Пастернака и Цветаевой безвозвратно запоздала. Случись это в Чехии – в Праге, во Вшенорах, – и всё было бы иначе. Сейчас же и она стала другой, и Пастернак изменился до неузнаваемости. Женившись повторно, Борис Леонидович частенько впадал в депрессии; а очутившись на парижских бульварах, больше занимался поисками модных платьев и прочих «женских тряпок» для молодой жены. Поэтому говорить Цветаевой с Пастернаком в 1935-м было, в общем-то,
