Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая - [24]

Хотя – не только эксплуатирует. Но и дорожит им, даже волнуется. Когда в июле 1930 года Коля в своём письме даст понять, что«Ирина Карсавина, кажется, от нечего делать влюбилась в меня», та насторожилась. «Пишите – как дела с Ир. К.»… Цветаева ревнует. После этого переписка между любовниками заметно активизировалась.

Вопреки расхожему мнению о том, что муж об изменах жены узнаёт одним из последних, Эфрон об очередном увлечении супруги всегда узнаёт одним из первых. Вот и о Гронском он догадывается сразу. И даже предлагает мальчику-любовнику передать «кое-что для жены», когда узнаёт, что тот собирается ехать на побережье в Понтайяк, где Марина отдыхала с детьми.

И в этом весь Эфрон. Правда, к началу тридцатых он был уже не тот. Что-то окончательно разладилось в их отношениях с Мариной. Внешне они по-прежнему оставались любящими мужем и женой; но искренности уже не осталось и следа. И мальчик Гронский здесь был ни при чём. После романа Марины с Родзевичем супруги как бы заиндевели друг к другу. Нетрудно догадаться – почему.

Из глубины морей поднявшееся имя,

Возлюбленное мной, как церковь на дне моря.

С тобою быть хочу во сне – на дне хранимым

В глубинных недрах Твоего простора.

Так, веки затворив, века на дне песчаном,

Ушед в просторный сон с собором чёрным,

Я буду повторять во сне – «Осанна!»

И ангелы морей мне будут вторить хором.

Когда же в день Суда, по слову Иоанна,

Совьётся небо, обратившись в свиток,

И встанут мёртвые, я буду говорить: – «Осанна!»,

Оставленный на дне – и в день Суда – забытый.

Эти строки юный поэт Гронский посвятил «М. Ц.». Единственной, которую ценил и искренне обожал. «Он любил меня первую, а я его последним…» Так Марина скажет об их загадочной любви в одном из своих писем…

Осенью 1934 года Коля Гронский погибнет в парижском метро, упав под колёса проходящего поезда…

* * *

К 1930 году еженедельник «Евразия», на который Эфрон возлагал такие надежды, приказал долго жить. Потрясение оказалось столь велико, что у Сергея обострился старый туберкулёзный процесс. Марина тут же начинает обивать пороги всяких ведомств, добившись-таки через несколько месяцев стипендии Красного Креста на лечение. Однако хлопоты себя оправдали, дав возможность мужу чуть ли не год провести в достаточно сносных условиях русского санатория, расположенного в Горной Савойе.

Два слова об этом санатории. Местечко было тихое, спокойное; кругом птички, белочки, а ещё – отсутствие посторонних. Марина с Муром приехали поддержать Сергея Яковлевича, сняв на лето комнату поблизости от здравницы. Лечение пошло больному на пользу; позже он там лечился ещё несколько раз.

Но только ли лечился? В один из приездов Эфрон, будучи связанным с советской разведкой, завербует сына владельца санатория – некоего Михаила Штранге, – молодого парня, увлечённого историей и писавшего неплохие стихи. Вскоре в Горную Савойю «для лечения» станут приезжать единомышленники Сергея и даже агенты. Достоверно известно, что однажды там «подлечивался» и хорошо нам знакомый Константин Родзевич.

Марина всего этого не знала. Зато быстро выявила интрижку мужа с какой-то девицей во время его первого пребывания в санатории. И это было особенно больно: ведь всё, что они зарабатывали, в основном шло на Сергея, на его лечение, переезды, одежду. Семья же прозябала в крайней нужде. Так, сливочное масло предназначалось исключительно больному Эфрону и Муру. Одежду практически не покупали, перешивая старую. Последнее своё платье Цветаева купила ещё в 1922 году, в Берлине, да и то по настоянию жены Эренбурга.

После того как новое увлечение Сергея кинооператорством закончилось очередным пшиком, жить стало ещё тяжелее. Скорее всего, именно нищета и отчаяние толкнули Сергея Эфрона пойти на предательство. (Речь идёт о предательстве памяти его погибших в боях с большевиками товарищах.)

В одном из писем сестре в Москву он открыто напишет: «…Мы увидимся. Я не собираюсь кончать свою жизнь в Париже… Здесь невмоготу»[46].

Не выдержав пытки эмиграции, в середине 1931 года Эфрон обращается в советское полпредство в Париже с просьбой выдать ему советский паспорт. Обещают. Правда, не всё так просто, объяснили ему люди со стальными глазами: родину, мол, обидеть легко, а вот прощение ещё нужно заслужить. Так бывший белогвардейский офицер Сергей Яковлевич Эфрон стал советским агентом в Париже.

Рука едва не написала «в одночасье». Нет, не в одночасье: Эфрон уже давно искал выхода из «эмигрантской ловушки». Когда на горизонте замаячила ещё худшая ловушка, но с сыром, он, не задумываясь, шагнул в её сторону…

* * *

Вообще, во Франции Цветаевой пришлось поездить не меньше, чем в Чехословакии. Так, с весны по осень 1926 года она жила в Вандее; до весны 1932 года – в столичном пригороде Мёдоне. Потом в течение двух лет семья проживает в Кламаре, окончательно обосновавшись в 1934-м в Ванве, где проживёт вплоть до 1938 года.

Именно Кламар считался центром крайнего (левого) «евразийства». Здесь обосновались князь Николай Трубецкой, аристократ Пётр Сувчинский, философ Лев Карсавин (брат известной балерины), Алексей Ремизов; сюда из Лондона часто наведывается князь Дмитрий Святополк-Мирский