Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая - [20]

И дольше смех, и тени ближе,

И боль, как прежде, глубока.

Марина Цветаева

…Париж создаёт настроение. Конечно же, приподнятое. И это несмотря на то, что город-эгоист, живущий сам по себе, вовсе не желает кому-то понравиться. Он вообще ничего не хочет, этот привыкший к обожанию монстр. Тем не менее со времени своего основания французская столица чем и занималась, так это делала людей счастливыми – обедневших лавочников, разорившихся дворян, военных, потерявших последнюю надежду на пути к маршальскому жезлу, или отчаявшихся выбиться в люди отпрысков тайной любви высокородных повес с легкомысленными служанками. Все они, потерпев фиаско где-нибудь в солнечном Марселе, угрюмом Тулоне или провинциальном Лиможе, рано или поздно непременно оказывались в Париже – городе, который, как был уверен каждый, обязательно поможет начать «с чистого листа». Мечта окрыляет. Она на то и мечта: либо сбудется, либо – нет. Новая жизнь требует настроения в соответствии с задуманным. Чем крепче крылья, тем больше шансов реализоваться.

Париж – город-магнит; он буквально завораживает, приманивая даже тех, кому, казалось бы, и надеяться-то не на что. Не говоря уж о личном счастье. Странно, но даже отпетые неудачники умудряются находить здесь толику утраченной радости. И всё же при всей своей кажущейся доброте Париж равнодушен, холоден и даже циничен. Одинокий утёс, о который разбиваются несбывшиеся надежды. Но вот парадокс: даже зная об этом, люди, словно наивные мотыльки, упорно тянутся туда, где внешний блеск, суета и помпезность не оставляют путей к отступлению.

«И вот… поезд несёт меня к Парижу, – вспоминал Роман Гуль. – Каруселью отбегают сиреневые домики, плещущие розами палисадники, как картонные вертятся сероствольные платаны, кудрявые девушки в пёстрых платьях пролетают мимо, их застлали рекламные щиты коньяков, пудры, прованского масла. Неясным беспокойством ощущается близость Парижа.

Прикусив опушённую усиками верхнюю губу, черноглазая француженка пудрит плохо вымытое в вагонной уборной лицо, сурьмит выщипанные кукольные брови и толстым карандашом делает свой бледный рот похожим на красный рот слепого котенка. Париж уже близок… Француз с подвитыми усами и молодо блещущими беззрачковыми глазами, в весёленьком галстуке, что-то напевает, укладывая чемодан…

Париж ждёт их всех. А ведь всего несколько часов назад не было ни этих беспечных глаз, ни беззаботных движений, ни беспричинно выходящих на губы улыбок. Я, признаюсь, всего этого не видел уже лет двадцать: с того самого дня, как из родного дома ушёл на войну…

Я забыл даже, что существует ещё вот такая беспечная жизнь, с множеством дешёвеньких колец на пальцах, с лакированными женскими ногтями, весёленькими галстуками, с затопляющей рекламной пестротой алкоголей. От этого отдохновенного, легковейного воздуха я отвык… От всех французов, от всей Франции веет наслаждением жизнью»[42].

После Октябрьского переворота самые обыденные вещи теперь казались эмигрантам «наслаждением жизнью»…

* * *

К началу тридцатых в Париже, как и во всём мире, жесточайший экономический кризис. Властям не до эмигрантов – своих бы безработных обеспечить рабочими местами.

Как рассказывал автору этих строк в Париже потомок русских эмигрантов Николай Михайлович Лопухин, его дед по отцовской линии, князь Николай Сергеевич Лопухин[43], пережил две эмиграции – в Китай (Харбин) и во Францию. Сначала в 1918-м всей семьёй отправились в Харбин. (К слову, бабушкой Николая Лопухина была Софья Михайловна Осоргина, дочь калужского губернского предводителя дворянства, а в эмиграции – протоиерея Михаила Осоргина; жена Осоргина – княжна Елизавета Николаевна Трубецкая.) Князь откупил целый вагон, сумев при этом договориться, чтобы этот вагон прицепили к составу, следовавшему на Дальний Восток. В дороге, где-то в Тюмени, родился сын – Михаил, будущий отец моего собеседника.

Когда Лопухины прибыли во Францию, страна переживала небывалый кризис, депрессию. О том, чтобы устроиться на приличную работу, не могло быть и речи. Бабушка по материнской линии организовала чайный салон, хозяйкой которого и стала. А дедушка был вынужден работать таксистом.

Другой французский собеседник, Дмитрий де Кошко, поведал, что его прадед – знаменитый «гений русского сыска» Аркадий Францевич Кошко, – оказался во Франции, когда ему было уже далеко за пятьдесят. Позади осталась большая часть жизни, в том числе – константинопольский этап эмиграции.

– Русским эмигрантам в Турции жилось очень тяжело, – рассказывал Кошко. – Аркадий Францевич не был строевым офицером, а потому не получал никакого довольствия – ни денежного, ни продуктового. Нужно было как-то выживать. И он открыл в Константинополе детективное агентство (по английской лицензии), занимавшееся поиском разного рода мошенников и воров, а также консультированием по вопросам, связанным с сохранностью имущества. Весь богатейший опыт сыщика здесь пригодился как никогда. И Кошко спас собственную семью от голодной смерти. После того как младотурки во главе с Кемаль-пашой заключили с большевиками союз, османы предложили русским убираться обратно… в совдеповскую Россию. Пришлось в который раз паковать чемоданы, садиться на пароход и вновь мчаться навстречу судьбе. Остановились во Франции; сначала семья осела в Лионе (жили в приюте для эмигрантов), потом переехала в Париж, где к тому времени уже обосновался родной брат генерала, Иван.