Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая - [21]

В преклонном возрасте трудно начинать всё с самого начала. Полагаться на кого-то не приходилось. Скудные накопления позволяли едва сводить концы с концами. Кошко пробует работать в меховом магазине, но долго там не задерживается. Англичане предлагают работу в Скотланд-Ярде, а заодно и британское подданство, но он отказывается, предпочитая оставаться во Франции. (Тогда многие надеялись, что большевистский режим в России вскоре рухнет и все вернутся домой. По этой же причине русские эмигранты долгие годы де-юре оставались подданными России.)

Но годы шли, а возвращением на родину и не пахло. Именно тогда и помогла незатейливая приставка «де» к фамилии Кошко. Дело в том, что задолго до революции, когда русские дворяне приезжали на отдых в Париж или на Лазурный берег, для свободного перемещения по стране им выдавались документы, в которых к фамилиям (исключительно дворян) прибавлялась эта самая «де». Именно по ним после Октябрьского переворота русским эмигрантам выдавали так называемые «нансеновские паспорта»[44]. Эти паспорта позже помогли семейству натурализоваться во Франции. Так весь род Кошко за рубежом станет де Кошко.

Вот такое оно, лицо истинной эмиграции…

* * *

Этот хлыщеватый тип по имени «Париж» Марину, в общем-то, не ждал. Он не привык ждать, скорее, наоборот: все до сердечных колик добивались его. Но Марина прекрасно знала мужчин такого типа, а потому не добивалась. Поэтесса приехала в Париж, чтобы там какое-то время пожить; с пользой использовать время, отведённое бедному чешскому эмигранту проживать вне страны.

И всё же она восприняла Париж как город, который, возможно, сделает её счастливой. В конце концов, должна же быть какая-то справедливость! Пройти адовы муки, чтобы остаться у разбитого корыта? Тогда к чему всё это – страдания, переезды, новые стихи, наконец?! За три года, проведённых в чешских деревеньках, Цветаева истосковалась по друзьям-литераторам, по городским бульварам, настоящим кафе. Она хотела, чтобы её стихи слышали не только милые сердцу дубравы, но и все эмигранты; поэтесса мечтала дискутировать и печататься. И в Париже такие возможности, без сомнения, были.

Справедливости ради заметим: поначалу у неё всё получалось. Позже первый год, проведённый Цветаевой в Париже, некоторые исследователи назовут «звёздным». И это справедливо. Пражские деревеньки приучили к длительным дистанциям; Париж – открыл второе дыхание. Постепенно малые формы Марина отодвигает в сторону; на переднем плане – масштабные поэмы, глубокие по форме, с историческим подтекстом. Она, наконец-то, дописывает шестую главу «Крысолова». А за окном… «лес фабричных труб, дымящих и дважды в день гудящих»… Как всё это непохоже на тихие холмы чешских деревень. Тем не менее «Поэма Воздуха», «Красный бычок», «Перекоп», «Сибирь» – всё написано там, во французской эмиграции. После странной смерти в ленинградской гостинице Сергея Есенина начала собирать материал для написания поэмы-реквиема о великом поэте.

Январь 1926 года, первый парижский творческий вечер Цветаевой. Зал в Данфер-Рошро (Denfert-Rochereau), д. 79, заполнен до отказа; десятки людей, не сумев достать входной билет, ушли ни с чем. Зато те, кто занял места в зале, были очарованы Мариной. В новеньком платье, чуть бледная, с румянцем на щеках, она читала им свои стихи. Наконец-то её слушают! Внимательно, одухотворённо, затаив дыхание. И Марина читает им свои московские строки из «Лебединого стана»:

– Где лебеди? – А лебеди ушли.

– А вороны? – А вороны – остались.

– Куда ушли? – Куда и журавли.

– Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались.

– А папа где? – Спи, спи, за нами Сон,

Сон на степном коне сейчас приедет.

– Куда возьмёт? – На лебединый Дон.

Там у меня – ты знаешь? – белый лебедь…

Краем глаза она видит, кто-то смахнул слезу; мужчины (многие бывшие военные) сидят недвижимо – они словно вновь очутились там, в донских степях…

Я эту книгу поручаю ветру

И встречным журавлям.

Давным-давно – перекричать разлуку —

Я голос сорвала.

Я эту книгу, как бутылку в волны,

Кидаю в вихрь войн.

Пусть странствует она – свечой под праздник —

Вот так: из длани в длань.

О ветер, ветер, верный мой свидетель,

До милых донеси,

Что еженощно я во сне свершаю

Путь – с Севера на Юг.

Новые стихи слушателям понравились. Но самыми пронзительными, конечно, оказались те, что были написаны на родине. Восторженная публика рукоплещет! Вечер удался.

Но, как это часто бывает, Талант – в горле кость для посредственностей. Париж – словно двуликий Янус, где слава и зависть идут под руку. Цветаевой открыто завидуют. Вокруг талантливого рано или поздно возникает вакуум.

«После этого вечера число Марининых недоброжелателей здесь возросло чрезвычайно, – писал Сергей Эфрон Валентину Булгакову. – Поэты и поэтики, прозаики из маститых и немаститых негодуют».

Что ж, бурная река не бывает без порогов…

И Марина опять одна. Наедине с«посудой, метлой и котлетами». Из-под пера выпархивают отчаянные строки, ставшие основой «Поэмы лестницы»:

В доме, где по ночам не спят,

Каждая лестница водопад…

Нет, дети, конечно, с нею; а вот Сергея рядом нет. Муж остался в Праге работать над диссертацией. Всё чешское пособие она оставляет Эфрону. В Париже остановится в квартире своей знакомой – Ольги Колбасиной-Черновой. Что ж, комната в «столице мира», уже неплохо. А на Рождество в Париж приехал Эфрон.