Марина Цветаева. Письма 1924-1927 - [16]

. С. 99–100. Печ. по тексту первой публикации. В HCT. С. 308–309 — вариант письма (с незначительными разночтениями) с включением приписок 1933 г.

29-24. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 17-го октября 1924 г.

Дорогая Ольга Елисеевна, Когда отошел Ваш поезд, первое слово, прозвучавшее на перроне, было: «Как мне жаль — себя!» и принадлежало, естественно Невинному [91]. (Придти на вокзал без подарка, — а? Это уже какая-то злостная невинность!)

Потом мы с ним пошли пешком — по его желанию, но не пройдя и двадцати шагов оказались в кафе, тут же оказавшемся политическим и даже преступным местом сборища здешних чекистов. Невинный рассказывал о Жоресе [92] и чувствовал, что делает историю.

Засим он — в В<олю> Р<оссии>, мы — почти, т.е. в тот магазин шерсти, покупать С<ереже> шершти [93] на кашне. Выбрали, в честь Вашего отъезда, траурную: черную с белым, явно — кукушечью. Да! Вдоль всего Вацлавского [94] глядели вязаные куртки и платья, причем Невинный на самое дорогое изрекал: «Вот это», так весело и деловито, точно я (или он) вправду собираемся купить.

У остановки 5-го номера столкнулись с В<иктором> М<ихайловичем> [95], и я, радостно: — «А мы только что проводили О<льгу> Е<лисеевну>. Сколько народу было!»

И он, улыбаясь: «Значит, с вокзала?»

Ничего не оставалось, как подтвердить: «Да».

Невинный мялся, и мы его отпустили.

_____

У К<арба>сниковых [96] нас ждало некое охлаждение, выразившееся в форме одной котлеты на брата, без повторения. Съели и котлету и охлаждение.

— «Только ра-а-ади Бога, М<арина> И<вановна>, не беспокойтесь, не приезжайте ни прощаться, ни провожать» [97], — раза три сряду, на разные лады, с все возрастающей настойчивостью.

И тетка, как в тромбон: «И мебель увезут».

Перед уходом она кровно оскорбилась на меня за то, что я не смогла ей во всей точности указать, где и как в данный час переходят границу. — «Я же совершенно вне политики, да ведь это ежедневно меняется, откуда мне здесь, в Праге, знать?!»

И она, оскорбленно и хитро подмигивая:

— «Наоборот, как Вам здесь, в Праге, не знать, когда у Вас все друзья политические, Вы просто не хотите мне сказать!»

Простились холодно: А<нна> С<амойловна>, очевидно, почуяла, что я всем ее сущим и будущим отпрыскам (или это только у мужчин отпрыски? у женщин, кажется, птенцы) — или птенцам — предпочитаю хотя бы худшую строку худшего из поэтов и это вселяло хлад.

Ах, к черту! Надоели чужие гнезда.

А ночью видела во сне Дорогого [98], — мы с ним переносили груды стекла — всё такие изящные «вещички» — он устраивал квартиру — я помогала, и у него, кроме стаканчиков и рюмочек, ничего не было. Но помню, что я плакала, хотя ничего не разбила, даже проснулась в слезах.

_____

Завтра, 18-го, на каком-то вечере чешско-русской «гудьбы́» (музыки) встречусь с Завадским [99], передам ему рукописи, в первую голову — Вашу. Сегодня все это приведу в порядок. У меня после двух дней в Праге, а особенно после Невинного, полное чувство высосанности, какие-то сплошные отзвуки Игоревой «ножки» (видите ли — стукнулся!) [100], теткиных политических границ, слонимовского стекла, — хлам! Буду убаюкиваться вязаньем.

_____

Рецензию в «Звене» прочла [101]. Писавшего — некоего Адамовича — знаю. Он был учеником Гумилева, писал стихотворные натюрморты, — петербуржанин — презирал Москву. Хочу послать эту рецензию Волконскому, а отзыв на нее Волконского Адамовичу. Пусть потешится один и омрачится другой.

Часть романа Волконского [102] им присланную, почти кончаю: пока — не роман, но блестящая хроника дней и дел. — Царский бал — прием у Витте — убийство Гапона [103] — книга, конечно, пойдет.

_____

Знаете чувство, охватившее всю группу провожающих, после последнего взмаха последнего платка? — «Как О<льга> Е<лисеевна> скоро уехала!» — В один голос. — «Не скоро уехала, а отъехала, — сказала я, — ибо для того, чтобы уехать, нужны люди, а для отъезда — паровоз». Не знаю, оценил ли Невинный укор моего разъяснения (— и упор!).

Жду письма: дороги, вокзала, первого Парижа, первого вечера, первой ночевки. Поцелуйте Адю и расскажите ей, в какой сутолоке (не людей, а предметов!) я живу, чтобы не сердилась, что не написала.

— Мне скверно, — м<ожет> б<ыть> отзвук К<арбасников>ского громкого благополучия, м<ожет> б<ыть> слонимовское стекло, — но: скверно. То, что я больше всего боюсь: глухой стены, — нет! — брандмауэра, воздвигаемого моей гордостью — случилось, а когда стена — что остается? — головой о́б стену!

И — главное — я ведь знаю, как меня будут любить (читать — что́!) через сто лет! [104]

МЦ.

Впервые — НП. С. 71–74. СС-6. С. 682–684. Печ. по СС-6.

30-24. A.B. Черновой

<1924>[105]

Дорогая Адя, на днях в Праге встретила с Алей Самойловну [106], — кинулась к нам, как к родным. Я спросила, исполнила ли она поручение Вашей мамы, она сказала, что да, но что В<иктор> М<ихайлович> [107] сейчас сам без денег. Одета была и выглядела как-то по-цирковому, — не знаю, в чем дело, — вроде жены содержателя цирка (в штанах), или глотательницы шпаг. Недавно на вечере XVIII в. в «Едноте» [108] видела, из знакомых, еще жену Я<ков>лева [109] (моей bête noire