Мариенбад - [33]

Приветствую тебя с любовью. Твой преданнейший тебе

Бернард

48. Хаим Сорокер из Мариенбада – Иче-Майерам Шеренцису и Пекелису на улицу Налевки в Варшаву

Дорогие мои друзья Шеренцис и Пекелис!

Я, к сожалению, не владею древнееврейским языком, как вы, и не могу ответить на ваше красноречивое письмо так же красноречиво, как вы пишете мне. И так как я вынужден говорить с вами на нашем родном языке, то уж позволю себе говорить с вами попросту и сказать вам, что оба вы, прошу прощения, пара Иче-Майеров, налевкинские дурни и обоих вас надо сеном кормить. Уж если Господь наградил вас таким даром, такими замечательными женами, и вы дрожите над ними, то либо вы должны были ехать за ними следом так же, как вы ходите за ними по субботам, когда они гуляют в Саксонском саду, либо держать их взаперти на Налевках, как держат кур перед праздником, кормить и поить их и так далее. Какой черт заставил вас выпустить их на волю, в Мариенбад? Думаете, здесь их очень не хватало? Или вы в самом деле думаете, что мне больше делать нечего, как писать «любовные записки и льстивые письма», как вы говорите, вашим женам? Да будет вам известно, дорогие мои Иче-Майеры, что я с вашими женами ни полслова не проговорил с тех пор, как я здесь, и с тех пор, как живу на свете! Я и видел-то их всего раза два-три у источника с другими такими же, которых здесь так много, что тошно делается, простите меня, смотреть на них. Потому что я их знаю. Я имею в виду не именно ваших жен, а всех налевкинских бабенок, которые, как только уедут от своих Иче-Майеров из Варшавы за границу, хотят вкусить от всех удовольствий в мире, но с условием, чтобы никто не видел и не знал. Говорить с чужим мужчиной или хотя бы только смотреть на него, им очень интересно – у вас на Налевках они и этого лишены. Должен вам сказать по чистой совести, что я по мере возможности стараюсь избегать таких встреч, которые не приносят ничего, кроме злословия и сплетен. Я избегаю женщин, которые дома молятся над свечами, а здесь скидывают парики. Это дело для моего шурина Марьямчика, а не для меня, и я не знаю, кто посмел сказать вам, что я пишу им «льстивые письма и любовные записки»? Я такими глупостями не занимаюсь. Еще меньше вы можете предполагать, что я обещал вашим женам, как вы выражаетесь, «дать течь ручьем деньгам из моего кошелька ради их удовольствия». Я не принадлежу к числу таких расточителей, и мысль о вас и ваших женах мне и в голову не приходит. А если кто-нибудь указал вам на моего шурина, «мужа сестры моей жены», то вам и следовало обратиться к нему или к сестре моей жены, а не ко мне, который с ним ничего общего не имеет. Можно быть порядочными молодыми людьми и ни в чем не повинными Иче-Майерами, но идиотами вы все же быть не обязаны и не должны мне грозить законом и штрафом ни на этом, ни на том свете.

Ваш незнакомый друг, рекомендующий вам быть осторожнее с писанием красноречивых писем,

Хаим Сорокер

49. Хавеле Чапник из Остенде – своему мужу Берлу Чайнику на улицу Налевки в Варшаву

Дорогой мой Бернард!

Мне, право, очень неприятно, но я вынуждена еще и еще раз писать тебе, чтобы ты достал мне деньги на отъезд отсюда, потому что из всех моих счастливых дел ничего не вышло и кончилось все большим скандалом, – когда узнаешь, ты будешь поражен! Представь себе комедию – впрочем, что я говорю – комедию? – трагедию, кровавую трагедию… Однако расскажу тебе все по порядку, от начала до конца. Это прямо-таки сказка из «Тысячи и одной ночи».

Как тебе известно, Ямайчиха меня просила помочь ей в сватовстве с кишиневским дантистом и обещала мне помимо того, что я заработаю, приличный подарок от нее лично. Я энергично занялась этим делом и работала изо всех сил. И мне удалось. Дело пошло на лад, то есть, конечно, не так скоро, как говорится. Я основательно натерпелась из-за Бейльци, как я тебе уже писала, потому что жених, мой кишиневский дантист, не на шутку втюрился в женку нашего Шлоймы Курлендера и чуть не подрался из-за нее с Мееркой Марьямчиком посреди Мариенбада. Словом, с грехом пополам, при помощи всяческих интриг я кое-как добилась от кишиневского дантиста, чтобы он объяснился со старшей дочерью Ямайчихи, чтобы он сказал, что любит ее, и Ямайчиха бросилась меня целовать и уже телеграфировала Велвлу Ямайкеру, чтобы он приехал на помолвку, а мне при этом везло со всех сторон: знаменитый Свирский, главный зачинщик этого сватовства, уехал в Базель, и я осталась одна на всю ярмарку… Однако существует на свете Бейльця. Вздумалось вдруг женке Курлендера уехать в Остенде. Даже не попрощалась ни с кем, забыла сказать «до свидания». Ну что ж, уехала так уехала. Как говорится, скатертью дорога! Но тут надумал наш жених, этот кишиневский дантист, поднялся и тоже следом за ней поехал в Остенде. Откуда я это знаю? От Меерки Марьямчика. Пришла к источнику и встречаю Марьямчика, страшно расстроенного. Прощается со мной: «Будьте здоровы!» – «Счастливого пути! Куда?» – «В Остенде». – «Чего это вдруг в Остенде?» А он отвечает: «Все едут в Остенде». – «Кто это «все»?» ^- «Во-первых, мадам Курлендер, во-вторых, мадам Лойферман, в-третьих, ваш пресловутый жених, кишиневский дантист…» Как только он проговорил это, я слушать больше не пожелала и пошла прямо к Ямайчихе. Оказывается, она ни о чем не знает! Тогда мы отправились вместе справиться в гостинице о кишиневском женихе, а нам говорят, что он уехал, но куда, неизвестно. Тут Ямайчиха падает ко мне на грудь: «Душенька! Сердце! Любонька! Поезжай немедленно туда же, в Остенде». Она оплатит мне все расходы, она мне то, она мне это!.. И достает сто крон: «Вот вам, поезжайте и телеграфируйте, а если надо будет еще, я пришлю еще…» Что делать? Жалко женщину! Я деньги взяла, но не успела, что называется, оглянуться, как от них и следа не осталось. Ничего не поделаешь, я кругом должна, волосы и те не мои! Что же будет дальше? Однако это бы еще с полгоря, но случилось несчастье посерьезнее. Вот послушай.