Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [64]

.

Маргарита опять ручалась за одного и за другого — в этом была ее функция, и это тогда от нее требовалось. Однако она отнюдь не была уверена в короле Наваррском, зная, что его, конечно, заманить во Францию будет трудно. Что касается Генриха III, он теперь отдалился от нее как никогда. Его поведение, и ранее непредсказуемое и своеобразное, теперь стало в глазах современников еще более странным. Он усвоил привычку осыпать фаворитов наградами и дорогими подарками, но периоды роскошной жизни чередовались у него с кризисами мистицизма, когда он на целые недели затворялся в монастырях. Дело в том, что этот тонкий и выдающийся человек должен был решать неразрешимые проблемы. С одной стороны, в этот период, более смутный, чем любой другой, он должен был доверять сохранение королевства достойным и верным людям, которых выбирал в среде мелкого дворянства (поскольку крупное все более выходило из-под контроля) и ставил на высшие посты, чтобы обеспечить их верность, — отчего критика по его адресу лишь усиливалась. С другой стороны, страстно стремясь к духовности и к порядку, который можно было бы назвать нравственным, он хотел бы восстановить при дворе величайшую благопристойность, снять нараставшее многие годы противоречие: его придворные предавались откровенному распутству и при этом невозмутимо демонстрировали религиозность, — это было совершенно современное тяготение к подлинности и цельности, которое свидетельствовало о возрождении веры в конце XVI в.[323], но оставалось непонятным большинству царедворцев. Генрих III хотел продвигаться одновременно в обоих направлениях, что было явно невозможно, и в результате «взрывы» роскоши чередовались с обязательными для всех мерами во искупление грехов — это было подобие шизофрении, и извне это было трудно понять.

Например, тогда, в конце апреля 1582 г., он пожелал, чтобы двор сел на диету. А ведь Летуаль подчеркивает, что королева Наваррская «постилась неохотно»[324], и это показывает, что слухи о трениях между братом и сестрой донеслись и до него. Английский посол, со своей стороны, отметил, что, несмотря на выражения радости и поздравления с прибытием, ознаменовавшие ее приезд, король как будто принуждал себя[325]. Конечно, война еще не началась, как показывают старания Екатерины и Генриха III улучшить материальное положение Маргариты, которая в то время получила герцогство Валуа, города Вилле-Котре, Крей, Крепи и Суассон, а также другие земли, близкие к ее пикардийским владениям в Ла-Фере[326]. Но тем не менее атмосфера была строгой и ханжеской, и королеву упрекнули за то, что она держит Фоссез при себе. Она немедленно с той рассталась — без большого сожаления, как можно догадаться, но и без злости, взявшись, как добрая госпожа, по обычаям того времени, подыскать ей мужа[327]. Однако удаление этой девушки разгневало Беарнца, едва он об этом узнал, и он спешно послал к ней сеньора де Фронтенака с письмом, где приказывал отменить ее решение и даже защищать Фоссез ото всех. «Вы пишете мне, сударь, — возмутилась она, — чтобы я заткнула рот королю, королевам и всем, кто заговорит со мной о ней, — для этого я должна заявить, что Вы ее любите и поэтому я тоже ее люблю; такой ответ был бы хорош, если бы речь шла о ком-то из Ваших слуг или служанок, но не о Вашей любовнице!»[328]

Сама королева-мать была очень шокирована, тем более что посланник достаточно нескромно распространялся об этом деле. «Я никогда не была так изумлена, — пишет она в свою очередь зятю, — как в момент, когда услышала, в какой манере Фронтенак общается со многими, утверждая, что так он говорил с Вашей женой по Вашему повелению»[329]. Екатерине ли было не знать, что короли бывают неверны; но ее рассердило, что королю надо напоминать о заведенных обычаях: «Вы не первый молодой муж и не слишком умудрены в подобных вещах; но Вы первый и единственный из известных мне, кто после такого случая [беременности Фоссез] обратился к жене в таком тоне». Она напомнила, как в сходных обстоятельствах повел себя ее собственный супруг, Генрих II: «Сильней всего он огорчился, узнав, что я прослышала об этом. […] А это был мой король и Ваш! И она [Маргарита] была его дочерью, сестрой Вашего короля!»

Однако в этом длинном письме, исполненном негодования, в котором королева-мать как будто заступается за дочь, сквозит, вопреки всему, ужасное сомнение. Не Маргарита ли, поведя себя слишком терпимо, несет теперь ответственность за невероятные манеры супруга? Не потому ли ее презирают, что она позволяет себя презирать? Эта мысль глубоко шокирует Екатерину. Если бы она сильней любила дочь, она бы скорей сообразила, что женщина, будь она даже королевой, в подобном случае не может ничего поделать; она бы признала, что «добрые манеры» покойного мужа никоим образом не зависели от поведения ее самой… Однако ей приходит в голову одна идея: она утверждает, что пока хочет верить — король Наваррский силой принудил ее дочь смириться с его недостойными требованиями. Но, — добавляет она, — «узнай я, что дело обстояло иначе, я бы этого не потерпела; […] ибо она могла сохранять честь, только ревнуя»