Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [61]
Иногда в тот период она выражала желание вернуться. Разве не писала она матери, когда та уже приближалась к Парижу, что завидует ей?[300] Но это, несомненно, была скорей просто ностальгия, чем замысел. А когда Корона весной потребовала от нее оказать давление на мужа, чтобы он вернулся во Францию, она, возможно, ответила категорическим «нет», судя по одному письму Екатерины, написанному в очень угрожающем тоне: ведь та требовала от Беллиевра «напомнить ей о том, кто она такая, и о том, что без своих родственников и места, откуда она вышла, она, пусть не сомневается, была бы ничем; и пусть это подтолкнет ее сделать то, что она может, и более того»[301]. Эта угроза могла бы относиться и к Шанваллону, но для этого письмо отправлено слишком поздно (в период, когда Алансон и его свита покинули Гасконь), и в таком случае плохо понятно требование «сделать то, что она может, и более того», что более объяснимо, если речь идет о том, чтобы побудить короля Наваррского вернуться ко двору вместе с ней. Впрочем, ловушка как будто сработала. В начале июня Беллиевр заверил Екатерину — Маргарита «никогда не испытывала большего желания приехать ко двору, чем теперь», как ему казалось[302]; кстати, с того времени заговорили о ее возможном возвращении во Францию[303]. Что касается главы гугенотов, он ничуть не возражал против того, чтобы сопровождать жену и, воспользовавшись случаем, снова встретиться с королевой-матерью или с королем, но дела на Юго-Западе не позволяли ему сделать это немедленно. Так что королева в письме матери упоминала «мое чрезвычайное желание лично свидеться с Вами, мадам; ибо король мой муж меня заверяет, что привезет меня, если вдруг настанет [мир]»[304].
Тем временем осень выдалась очень малоприятной. Прежде всего, уже который месяц немало поводов для недовольства давал ей открытый конфликт с Пибраком, ее канцлером. Приехав в Париж в ноябре 1579 г., Маргарита поручила ему продать отель Анжу, принадлежавший ей, и, на ее взгляд, он это поручение выполнил очень плохо. Прошлой весной он проявил неуместную инициативу, пообещав королю, что она скоро вернется. А недавно, может быть, почувствовав, что ему грозит опала, магистрат позволил себе признаться в страстной любви к ней. После этого она уже не могла успокоиться. В ноябре она написала ему письмо, где упрекнула за несносные манеры и обвинила, может быть, несправедливо, в двойной игре. Она до сих пор сдерживалась, — пишет королева Наваррская, — «опасаясь, чтобы Вы не сердились на меня еще более», но мысль, что ее обирают, стала для нее уже невыносимой. Канцлер, вместо того чтобы разуверить ее, ответил встречными обвинениями. «Господин де Пибрак, — немедленно отреагировала она, — письмо о дурных услугах, оказанных Вами мне, не было написано в надежде, что Вы мне ответите». Она отобрала у него канцлерские печати[305].
Другой повод для недовольства — беременность Фоссез — сохранялся, давая поводы для обидных комментариев. Опасаясь за ее доброе имя, Маргарита проявила инициативу, предложив ей рожать в одном доме, удаленном от Нерака. Поначалу девушка высокомерно отказалась от всякой помощи. Однако однажды утром она послала за доктором королевы и за самим королем. «Мы с мужем спали в одной комнате, в разных кроватях, как было заведено», — рассказывает Маргарита. Наконец король в смущении попросил ее помочь той, кого назвал своей «дочерью», «хорошо зная, что, несмотря ни на что, я всегда готова услужить ему, чтобы только сделать приятное». Поэтому королева сделала все необходимое, чтобы принять роды, и с облегчением констатировала, что ребенок — девочка — родился мертвым. Однако атмосфера не разрядилась, потому что король Наваррский желал, чтобы жена и дальше заботилась о его любовнице, но получил отказ, что вызывало новые конфликты…
Наконец, третьим источником беспокойства для нее было фламандское предприятие, куда сломя голову бросился ее брат Алансон. «Можете себе представить, какое огорчение я испытываю, — писала она матери в конце года, — находясь вдалеке, имея дело со множеством ложных слухов, и вот уж восемь дней здесь считают, что он готов дать сражение»[306].
Тем не менее план возвращения во Францию постепенно обретал реальность: Корона предупредительно отдала приказ уладить несколько продолжавшихся тяжб, связанных с доходами Маргариты, и та получила солидную сумму на дорогу. Однако королева не спешила: ее ждали в Париже к концу декабря, а она приехала лишь через полгода. Правда, она тогда отчаянно пыталась стать матерью, и какое-то время думали, что она беременна. Не предлог ли это, чтобы еще раз оттянуть возвращение? — задавалась вопросом королева-мать. «Я была бы очень довольна, если бы моя дочь забеременела, — писала она, — пусть бы даже это отсрочило ее приезд сюда; но я слышала, что ее в этом разубедили и что она уже в дороге»[307].
Покидая Юго-Запад, где она жила по-разному, но оставалась повелительницей, она колебалась. В «Мемуарах» она упоминает смешанные чувства, какие испытывала тогда: «Все эти чудесные проявления доброжелательности не могли заставить меня поверить во блага, которые ожидали меня при дворе, учитывая весь мой прошлый опыт». Это соображение, принадлежащее к числу последних фраз текста, так как он обрывается на начале 1582 г., — не только, как можно было бы подумать, утверждение мемуаристки, помнящей, что ее ожидало во Франции, но и мнение королевы Наваррской накануне отъезда. Разве не изложила она в тот самый момент старой подруге герцогине д'Юзес, которой поручили поторопить ее, очень сходные опасения? «Моя Сивилла, — писала она, — Ваше письмо станет для меня тем же, что огни святого Эльма для моряков, суля мне, если верить Вам, столько же удовольствия по возвращении, сколько я там же испытала чувств противоположного характера. […] Того, кто доверяется, легко обманывать; но я отнюдь не жду ответного чувства в награду за то, что полюбила Вас; так что я поверю Вашему совету и ускорю свой отъезд, насколько это будет для меня возможным. Сделайте же так, как Вы управляете королем, чтобы я ощутила последствия Вашей милости»
