Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [166]

Литературные исследования до конца тридцатых годов

Для двух десятилетий после Первой мировой войны характерны одновременно как преемственность, так и перемены. Преемственность — потому что дух первых годов века сохранился и большие биографические исследования вновь оживили интерес к Маргарите. Перемены — потому что реабилитация королевы не вылилась в большие обобщения в интерпретации истории Франции или истории литературы, в материалы, на основе которых работали бы ученые и выводы из которых были бы настолько весомы, что оспорить их было бы трудно, так что исследователи благоразумно перешли от фигуры самой королевы к периферийным вопросам, сочтенным более серьезными, — к ее влиянию, ее среде и т. д.

Первую тенденцию иллюстрирует поступок Поля Боннефона, хранителя библиотеки Арсенала, который в 1920 г. взялся вновь представить публике «Мемуары» и «Тонкое рассуждение». Краткое изложение жизни Маргариты, сделанное им во вступлении, отличается особой сдержанностью, хотя Брантом назван там «обезумевшим от восторга». Боннефон вдохновлялся работой Мерки, «самого здравомыслящего и самого осведомленного» из ее биографов. Литературный анализ, который опирается на превосходное понимание нравов эпохи, вполне верен. Конечно, королева в «Мемуарах» сказала не всё, но «поступать иначе значило бы писать исповедь, а это было еще не в моде». Как многие из предшественников, Боннефон полагал, что текст первоначально имел больший объем, «сокращенный из осторожности». Этот анализ, в целом благожелательный, завершается разумным выводом: «Не извиняя провинностей королевы, большинство которых были провинностями ее близких и ее времени, можно сказать: [ее произведение] показывает, что Маргарита была разумной и легкой женщиной, отличавшейся редкими знаниями и еще более редким умом, а кроме того — щедрой и склонной к благотворительности, умевшей очень по-своему анализировать жизнь, в которой не было ничего банального»[848]. Это толкование объясняет, почему Боннефон дал в качестве приложения к своему изданию «Ученое и тонкое рассуждение», недавно открытое заново, но опубликованное только в пересказе, а не «Оправдательную записку». Его выбор показывает, насколько всерьез воспринимались высказывания женщин в ту эпоху, когда появились первые великие классики истории феминизма[849].

Однако переиздание двух этих произведений Маргариты не побудило критиков изучать ее как писательницу. Напротив, в последующие (оды наметился характерный для XX в. интерес к сюжетам, касавшимся королевы, но не посвященным ей непосредственно. В 1923 г. аббат Жозеф Коппен написал статью о влиянии Раймунда Сабундского на ее мышление. Действительно, он «опознал» в рассуждении из «Мемуаров», где Маргарита описывает, какое утешение приносит ей чтение «книги о чудесах Природы», дорогую для Раймунда концепцию. На этой основе он воссоздал историю того, как королева открыла для себя эту книгу в переводе Монтеня, а потом сделала заказ этому бордоскому магистрату: ей полюбились идеи каталонца, и она пожелала, чтобы была предпринята защита его философии. Подобная логика представлялась Коппену дополнительным доводом, подтверждающим достоверность традиции, согласно которой Маргарита и была адресатом «Апологии Раймунда Сабундского». Фактически критика больше интересовал писатель, чем писательница, и анализа философских представлений королевы в этой статье нет.

В 1924 и 1925 гг. Симона Ратель опубликовала самое документированное из когда-либо проводившихся исследований о дворе Маргариты в последние десять лет ее жизни. Она бегло упомянула ее возвращение в Париж и поселение на улице Сены, потом, намного обстоятельней, описала ее обстановку, ее эклектические вкусы в сфере наук и развлечений, ее платонизм, ее роль вдохновительницы и меценатки, ее позицию в малербианском споре, так же как занятия ее двора и литературную практику, бывшую там в ходу. Приписывание Маргарите «Плохо обставленного уголка спальни» вызвало у Ратель недоумение — этот небольшой текст слишком не вяжется с платонизмом, доминирующим во всем творчестве королевы; она предложила другого автора — Шуанена, злонамеренного секретаря, изгнанного из замка Карла.

Однако эти бесспорные тонкость и прозорливость ограничились литературным и социологическим анализом последней среды, в которой жила Маргарита, и исследовательнице не удалось сформулировать столь же проницательное суждение о королеве в целом. Конечно, она отметила, что «в интересах многих лиц было [ее] оклеветать» и что «клевета столь часто доводилась до абсурда, что надо с осторожностью принимать на веру даже правдоподобные утверждения». Но она приняла за чистую монету некоторые из самых безосновательных нападок историков, которые ей предшествовали, да еще и добавила своих. Она, например, уверяла, что королева «до крайности заслуживала своего прозвища "толстая Марго" — притом что никто и никогда не называл так Маргариту. Она также назвала ее «запоздалой поклонницей платонизма» — следуя в этом выводам Гюстава Лансона, сделанным в его «Истории французской литературы», — как будто это течение было не более чем модой. В заключение она упрекнула свою героиню, что та не обладала «чувством смешного, которое, может быть, помогло бы ей избежать многих ошибок»