Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [13]
Выяснение этих подробностей может показаться излишним, но в нем есть свой смысл: ведь многие биографы Маргариты опирались на ошибки в ее тексте, утверждая, что она переоценила ту важность, какую внезапно приобрела летом 1569 г., что она могла играть роль доверенного лица всего несколько дней, что герцог Анжуйский обратился к ней, только чтобы позабавиться, что слова, которыми она обменялась с братом, никогда не были произнесены, кроме как в ее воображении, и т. д. Конечно, эти речи были записаны более чем через двадцать лет после того, как сказаны, и их стиль несомненно подправлен, но нет никаких оснований вообще не принимать их всерьез. Маргарита и ее брат всегда были очень близки, и его поступок соответствует политическим традициям Ренессанса, когда от принцесс то и дело ожидали подобного посредничества дипломатического характера, подобного воздействия ми преимуществу за счет семейных связей, подобной верности, которой могла стать решающей в эпоху, когда ее отсутствие часто бывало роковым[39]. Так что восхищение девушки было соразмерно значимости факта: просьба брата для нее на самом деле была вступлением в «настоящую жизнь», то есть выходом на политическую сцену.
Ее счастье было тем больше, что к удовольствию, что она приносит пользу брату, добавлялась радость от того, что ее признала мать, и оба этих аспекта, несомненно, досадным образом слились. Маргарита просилась в авантюру и ощутила к ней вкус. Она помогала Екатерине, беседовала с ней по несколько часов в день, выслушивала ее признания. «Я всегда говорила ей о моем брате и уведомляла его обо всем, что происходило, с такой верностью, что думала только о том, как исполнить его волю». Однако после Монконтура герцог Анжуйский, продвинувшись к Сен-Жан-д'Анжели, чтобы осадить его, снова настойчиво попросил короля и королеву-мать приехать в расположение его армии. Встреча произошла 26 октября в Кулонж-ле-Руайо. Маргарита с радостью готовилась к ней, но, — пишет она, — «завистливая Фортуна, которая не могла позволить, чтобы мое успешное положение оставалось долго, приготовила мне большую неприятность по прибытии, в то время как к ожидала получить благодарность за верность». В самом деле, Генрих переменил доброе отношение к ней на враждебное. Он объяснил это матери, сказав, по словам Маргариты, «что я становлюсь красивой, а герцог де Гиз хочет просить моей руки, и его дяди весьма надеются женить его на мне. И если я начну оказывать господину де Гизу знаки внимания, то можно опасаться, что я буду пересказывать ему все услышанное от нее, королевы; королеве также хорошо известны амбиции дома Гизов».
Говоря о сути дела — мимолетных отношений с Гизом, — королева довольствуется отрицанием. Не потому, чтобы ей было стыдно, а потому, что такое поведение диктовал кодекс чести того времени. Она ловко набегает и признания, и откровенной лжи, сведя свои отпирательства к вопросу брака: «Я никому не говорила о замужестве, [— ответила она на расспросы матери, — ] и меня никогда не посвящали в этот замысел, иначе я сразу бы известила о том королеву». Впрочем, в октябре 1569 г. этот роман еще только зарождался. Всю весну, а потом все лето герцог воевал; время мало подходило для галантных приключений. Кстати, современники не заговорят об этой связи раньше весны следующего года.
Правда сказать, если что и огорчило принцессу, а через двадцать пять лет все еще вызывало негодование мемуаристки, — так это не то, что ее сочли способной пойти из-за любви на неповиновение или проявить независимость, а то, что могли усомниться в ней как в союзнице. Перемену в брате она объяснила «гибельным советом» одного из молодых людей, входивших в его окружение, — Луи де Беранже, сеньора Ле Га. «Этот дурной человек, родившийся, чтобы творить зло, неожиданно заколдовал его разум и заполнил его тысячью тиранических мыслей: любить нужно только самого себя, никто не должен разделять с ним его удачу — ни брат, ни сестра, а также иными подобными наставлениями в духе Макиавелли». Был ли за перемену, которая произошла в Генрихе, ответствен Ле Га? Не исключено: фаворит мог попытаться убедить его бросить союзницу, изобразив дело так, что она больше предана герцогу де Гизу, чем ему самому, то есть сыграв на его самолюбии — очень болезненном. Однако более вероятно, что правила игры изменил не Генрих, а Екатерина, одна, либо в согласии с королем Карлом: они еще лучше, чем Анжуец, видели, куда метят Гизы. Ведь молодой герцог этим летом тоже одержал для нее крупные победы, и он все больше утверждался как глава — столь же отважный, каким был его отец, — амбициозного дома, который не прекращал наращивать преимущество. В восемнадцать лет это был высокий молодой человек со светлыми волосами и голубыми глазами, лицо которого было открытым, осанка — величественной и у которого начала формироваться собственная аура. Если Маргарита подпала под его влияние, уже не было речи о том, чтобы доверяться ей: Генриху более не следовало делать из нее союзницу.
