Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете - [17]

Ходить в ЛТИ здесь нужды не было, Маргару видел издалека. А она — все то же величие высоконравственной руководительницы, та же поступь королевы-матери. Однажды услышал угрозу, подчиненному инженеру она процедила брезгливо: “Что ж, приглашу вас на бюро…”

Наконец, случилось то, чего она по бабской дурости не предвидела, о чем давно надо было сказать ей, но по той же дурости на все мои предупреждения она ответила бы презрительным искривлением тонких губ, когда-то прельстивших меня.

Вдруг в столовой и у проходной на доске объявлений аршинными буквами: общее собрание 7-го отдела, приглашаются все желающие, повестка дня “Персональное дело М.А.Васильевой”, Маргары, значит. О том, что М.А.Васильева коммунистка, — не упомянуто.

Так! Дождалась!

Часов около трех дня человек сто заполнили партер институтского клуба, собрание не партийное и не профсоюзное, устроители из КГБ рассчитывали на широкую огласку, сам клуб — за проходной, местные алкаши грелись у батарей в предбаннике. На сцене длинный стол, покрытый зеленым сукном, на трибуне председатель профкома, Маргарита Алексеевна Васильева сидела отдельно, ей поставили стул слева от трибуны.

— С глубокой болью вынужден я сказать, что…

Так почти по-прокурорски приступил к делу председатель. А дело такое, продолжал он смешивать боль, горечь, возмущение и просьбу о снисхождении. Дело такое: наш сотрудник — ведущий инженер Васильева вступила в отношения с агентом американской разведки, что могло привести к разглашению государственной тайны, но не произошло, к счастью, не произошло, чему способствовала бдительность наших чекистов…

Последовали заслуги Васильевой М.А. перед отделом и всем советским обществом: красный диплом, грамотный специалист, инженер — старший инженер — ведущий инженер — секретарь партгруппы. Незамужняя.

— Так как мы будем решать вопрос о наказании ведущего инженера Васильевой? — Тон председателя стал игривым. — Послушаем ее или сразу спросим строго? Порицать будем?

Времена наступили не злобные, да и председатель странно вел себя, будто ведущий инженер Васильева не с американским шпионом спуталась, а в ЛТИ позволила советскому завлабу, неженатому и беспартийному, полапать себя. Почему так аляповато, будто понарошку все происходило, знали, пожалуй, только двое: Маргара и я.

— Вопросы есть?

А как же иначе, любопытных в таких делах всегда полно. Где познакомилась, когда, о чем говорили, чем агент интересовался, как охмурял и до чего отношения дошли, почему не сигнализировала органам и так далее.

Отвечала спокойно и тихо. Познакомилась со шпионом у метро “Белорусская”, американец коварно спросил, где остановка троллейбуса 18-го маршрута. Не раз ходили в парк культуры, были и у Любимова, а как иначе, ведь, сами понимаете, без помощи иностранцев в Театр на Таганке не попасть…

— Что свидетельствует о близости режиссера театра к американской разведке, — тут же ввернул какой-то остряк.

Время и впрямь не злобным было, посмеялись, а потом кто-то напрямик спросил: переспала или нет?

Тихо, очень тихо и незаметно перебрался я в первые ряды, полюбоваться унижением Маргары, но и посочувствовать ей, поскорбить о тяжкой доле старшей сестры — нет, не кончатся для нее тяжкие времена, не перестанут быть злобными… Похудела она, чуть осунулась, ноги задвинула под стул, руки сложила на животе, поджалась, локти стиснуты ладошками.

Вопрос повторили: спала или нет?

Сказала бы “нет” — и можно расходиться, народ знал: все собрания, партийные или общие, по одному шаблону, здесь свои тонкости и условности. Никто б, конечно, не поверил, но таковы уж правила социалистического и партийного этикета.

Она уже и губы сложила для “нет”, но тут глаза ее нашли меня. И она начала медленно подниматься.

Зал мгновенно притих.

— Да! — произнесла она с отчаянием. — Обольстил! Охмурил! В театры водил! Им, иностранцам, многое позволено, билеты куда угодно без очереди. Под луной на скамейке в любви объяснялся!

Стул полетел, она стояла, возвышаясь над президиумом, над залом. Сделала рубящий жест рукой, и зал начал медленно пустеть. По голосу, по позе ее общественность стала понимать: дело-то — с тухлятинкой, какая-то правда есть в том, что говорится со сцены, и правда ни с кем не согласована, правду опасно знать, и лучше, выгоднее держаться от нее, правды, и Маргариты Васильевой — подальше.

— Черт бы его побрал! — Она очки надела, чтоб лучше рассмотреть меня. — В какую-то квартиру привел, на Масловке, и там же рухнул на колени, слезами обливался. Умолял! Отдаться! Я, мол, еще не испытывал партийного женского тела.

Говорила — а люди убывали и убывали. А я продолжал сидеть. На меня смотрела она, и, пожалуй, не разобрать уже, злоба ли звучала, радость или еще что-то, общему собранию не доступное. Мне же было слышать ее — горько-радостно.

— Любопытство или что было во мне — да не вспомню! И ведь получил свое и — прощай, дорогая Маргарита! А я не знала, что он американский агент, и страдала. Сволочь.

Оглянулся я — а кругом никого, и президиум поредел. Поднялся и — поскорее к выходу, к выходу; еще минута — и на колени перед Маргарой упаду. И упал бы, не восседай на сцене неизменно злобные члены президиума.