Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете - [12]

Не предупредил, не сказал, не позвонил… А надо бы как-то шепнуть, случайно, мол, проходя мимо, услышал я, что будто бы… Но так уж низко опустился я, что не посмел, да и вообще — какой смысл? Сколько лет прошло, раны затянулись, Аню кто-нибудь полюбил, а Маргара — я почему-то верил — вышла наконец замуж. Что им, театралкам, теперь до артиста, которого могут в любую минуту поймать на незнании роли.

В теплые вечера брал я пиво, нес бутылки в дальний угол двора, сидел, смотрел на старух у подъездов. Размышлял. Что держит этих отживающих свой век женщин на Земле? Жизнь унизительно коротка, и удлиняют, обогащают ее не радости, а несчастья, беды, катастрофы, воспоминания о них воскрешают прошлое, былые чувства, и стискивается сердце в упоительной печали. С умиляющим омерзением вспомнится мне когда-нибудь визит к придворному холую на Кутузовском проспекте. Наступит и время, когда Аня возрадуется подзабытым бедам, и слезы станут радостью: ах, как жили, боже, как жили! Какие светлые страдания перенесены: жених погиб на пороге загса, любимый человек пропал и не дает знать о себе!.. Вот она, полноценная жизнь женщины: рождение и смерть детей, уход мужей, измены, появление супруга под утро с фингалом или, того хуже, от соперницы; и голова кружится от нечаянного знакомства, в сладкое забвение впадаешь от вечно незнакомого пота мужчины, руки которого уже на твоих лопатках. Придет пора — и младшая сестра, превзошедшая Риту опытом любви, не захочет быть младшей, взбунтуется, восстанет, и станут они ненавидеть друг друга. Рита, Маргарита, Маргара… При обходе телефонных кабин и в те две ночи на Нижней Масловке с Маргаритой творилось нечто такое, о чем можно и надо только вспоминать — светло и печально, благодаря судьбу за светлость и печаль: Маргара-то — какой-то обряд совершала тогда, будто в танце шла от одного телефона к другому… Люди, люди. Тягучий семейный быт оглушается тресками телевизионных новостей, народы и нации грызут друг друга, живут в мифах, но глянешь в каждого человека — и оказывается: он могущественнее своего народа, он правда, а не вымысел. Но тем и горше осознавать свои ошибки, плевки, которыми осыпали тебя даже самые близкие. Больно, больно было оглядываться назад, хотя и прозревалась в прошлом какая-то прелесть, что ли. Выпали как-то месяцы, когда жил я припеваючи у одной потаскушки, размечталась она вдруг — вот, мол, пойдем когда-нибудь в загс расписываться, а у тебя и костюма приличного нет, так давай в ремонт отдадим голубой, у него залохматились обшлага, брюки облиты чем-то, ну, решай.

— Кильки в томате опрокинул на брюки, чепуха, всех бедов-то — выстирать.

А потаскушечка стирать-то не умела, да и костюм этот решил я сохранить в прежнем виде, памятью о Беговой. И о тех минутах, когда я рассматривал спящую Маргариту, будто передо мной — еще теплый труп. А еще ранее — объяснение в любви, тускнеющей с каждой минутой. Нельзя по отдельности из глаз, губ, ушей и подбородка сотворять человеческую личность. Ну, что такое моя, к примеру, жизнь? Дни, пригнанные друг к другу и ничтожные по сути. Но ведь должна возвышаться над пустотой прожитого какая-то идея, суета обязана облекаться в смысл. А каков он? Кем смысл признается смыслом?

Почти три года минуло с того приема в кремлевском зале, где мелькнул стройный, ладный, знакомый мне офицер. Но каждый 15-й день каждого месяца топал я в Некрасовскую библиотеку, через окно жестами переговаривался с уборщицей. Теперь та посматривала на меня с тревогой, осуждающе покачивала головой, однажды пыталась сунуть в оконную щель денежку. Это было уже слишком.

Да, три года — с того вечера у “Темпа”, когда я ждал старшего инженера Маргариту и увидел перед собой пришедшую судьбу, двух сестер. И судьба вновь повела меня в Некрасовскую, наступал очередной “час Х”. Солнце погрузило в тень половину внутреннего дворика, к оконному стеклу призывно прильнул “Мойдодыр”. Перемигнулись с уборщицей, жизнь продолжалась, через все гнусности несла она меня. С работы — опять выгнали, жить негде, но еще нетерпимее устраиваться на сытые хлеба к вдовушке в соседнем квартале. Беготня по Москве изматывала, медленным шагом двинулся я от библиотеки к троллейбусу. Остановка — у магазина, продолжавшего собою здание “Известий”. Постоял у витрины: сейчас не помешал бы стакан водки, но в карманах — только мелочь, четыре копейки на троллейбус и пятнадцать на электричку. Поэтому и промолчал презрительно, когда кто-то за спиной предложил выпить.

— Друг, — вновь раздался над ухом голос прежнего алкаша, — я тебе налью стакан за просто так, а ты — в аптеку за меня не сходишь?.. Которая напротив.

В витринном стекле видел я отражение алкаша: парень как парень, морда не пухлая от пьянок. И — трезвый. Запаха водочного не ощущал.

Услуга за услугу — такое деловое предложение высказал алкаш. У него несколько рецептов на кодеин, получить его проще пареной репы — мне, если я выпью, потому что уже действуют некоторые местные, так сказать, ограничения. Пьяным аптеки кодеин отпускают, поскольку алкоголь и кодеин несовместимы, то есть пьяноватый клиент явно кодеин берет не себе, а больной мамаше. Но вот ему — не отпустят, аптекарши его знают. А кодеин нужен ему лично, он кодеинщик, и стоит мне дыхнуть на аптекаршу свежей водочкой, как желанная упаковка перейдет в мои руки, чтоб переправиться в его нутро. А водочка — вот она.