Марфа окаянная - [80]

   — ...Иных же из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как-то: Василий Казимер, да Кузьма Григорьев, да Яков Фёдоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнёв, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новгороду!

«Жив, жив», — повторял про себя Казимер, готовый теперь и оковы, и темницу воспринять как величайшую милость. Он не противился, когда вместе с другими приговорёнными к заключению его повели к кузне на окраине Русы, чтобы, заковав в железы, в тот же день везти в Москву. Он также надеялся на откуп, на то, что свои не оставят его, умилостивят великого князя, а иначе ведь и нельзя родне, сама тогда пострадает через опального новгородского посадника.

Остальных новгородцев отпустили тотчас же, и те, попятясь, не веря ещё в счастье своё, побежали прочь от этого места под улюлюканье и гогот татар, грозивших им плётками.

Иван Васильевич, отпустив братьев и воевод, вернулся в свой шатёр, где уже было проветрено и прибрано. Наружной страже велел, чтоб никого не допускали к нему до вечера. Оставшись один, схватился за голову и застонал от непроходящей боли. Опустился на колени перед иконой Спаса Нерукотворного и долго так стоял, бормоча слова молитвы и изредка широко осеняя себя крестным знамением. Внезапно стало темно в глазах. «Как быстро ночь подоспела», — подумалось ему. Иван замер, прислушиваясь. Как будто в шатре был ещё кто-то, невидимый во тьме. Шаги мягкие, вкрадчивые, и всё ближе к нему, всё ближе... Иван попробовал встать, кликнуть стражу, но голос пропал, ноги стали ватными, и он повалился на ковёр в глубоком обмороке...

Многие в войске и ведать не ведали о случившейся казни. Пир продолжался, кое-где уже горланили песни, а кто-то попросту храпел, отдыхая от ежедневных походных тягот. День заканчивался. Тимофей, узнав у тысяцкого, что выступление поутру, проверил, всё ли в порядке у подчинённых ему ополченцев, опорожнил поднесённую братину и пожелал им не засиживаться допоздна. Он отяжелел от выпитого пива и пошёл облегчиться в прибрежные кусты.

У реки медленно ходили кони, некоторые стояли по брюхо в воде, будто хотели перед новым переходом впрок насладиться влагой. Тимофей узнал вдруг среди них и гнедого татарского коня, которого отобрал у него государев дьяк, и невольно залюбовался им, стройным, тонконогим, сильным. Даже не верилось, что ещё совсем недавно он сам Владел этим красавцем. Тимофей вышел из кустов на песчаный берег и внезапно остановился, прислушиваясь. До реки было шагов тридцать, и оттуда доносился шум какой-то возни. В наступающих сумерках трудно было разглядеть, что там происходит, и Тимофей, проверив на всякий случай нож за поясом, направился к воде. Какая-то здоровенная коняга с фырканьем прянула в сторону, едва не сбив его с ног. Отошли и другие кони, открывая обзор. В пяти саженях перед собой Тимофей увидел лежащего на песке Потаньку. Он был весь в крови и, опираясь на единственную свою руку, тщетно пытался подняться на ноги. Сабля с обломанным клинком валялась рядом. Над ним навис лысый и усатый татарин и с бешеным оскалом замахивался своей саблей, чтобы добить лежащего. Тимофей прыгнул, выхватив нож из-за пояса. Татарин краем глаза заметил его, но защититься уже не успел, лезвие вошло ему под лопатку. Он по-свинячьи взвизгнул, выронил саблю и стал кружиться, пытаясь заглянуть себе за спину, потом свалился на песок и застыл со страшной оскаленной гримасой.

   — Спасибо, Трифоныч... — просипел Потанька.

Тимофей склонился над ним:

   — Ты как, раненый? За что он тебя?

   — Кончаюсь я, — прошептал тот и улыбнулся. — Это тот и есть, кого искал я...

   — Кого искал? — не понял Тимофей.

Потанька двинул бровью в сторону мёртвого татарина:

   — Кто мать тогда... Давно...

Тимофей вспомнил Потанькин рассказ и ужаснулся, быстро и часто крестясь.

   — Так что... должок ты вернул... квиты...

Слова с трудом выходили из Потаньки, в груди его забулькало, из уголка рта полилась алая тоненькая струйка. Он ещё пошевелил немеющими губами и затих.

   — Потанька? Слышь?

Тимофей тряхнул его раз, другой и заплакал. Неизвестно почему привязался он сердцем к этому увечному телом и душой человеку, порой наивному, как дитя, порой жестокому до предела. И вот нет его, убит. Был товарищ и нету...

Сзади зашуршал песок. Тимофей оглянулся. К нему подходил дьяк Степан Бородатый.

   — Что тут?

Бородатый заглянул в лицо зарезанному татарину, ещё различимое в сумерках, и ахнул:

   — Это ж советник Данияров! Это ты его?

Тимофей не ответил.

Бородатый заметил мёртвого Потаньку и, видимо, составил собственное представление о происшедшем.

   — Ну, сотник, натворил ты бед с твоим конём. Кровь из-за него рекой льётся. Вот что. Бери его с глаз долой и до утра уезжай отсюдова. Жалованную грамоту великокняжескую я тебе выдам с опасом зараз. Тысяцкому своему скажи, мол, раненый, к битве боле не способен. Скажи, рана открылась, вон в кровище-то перемазался как!

   — Решит, что испужался, — хмуро ответил Тимофей, чуть подумав. — Не по совести сие.