Марфа окаянная - [60]

Он шёл весь день. Изредка останавливался и жевал едва покрасневшие ягоды морошки, кислые и костлявые. Ни зверь, ни человек не встретились ему. В лесу стоял жаркий древесный дух, уши заложило от непрестанного звона комаров, шея, лицо, руки зудели от укусов.

Однажды он вышел на тропку, пошёл по ней, но та начала расширяться, и он, боясь наткнуться на москвичей, вновь свернул в чащу. Он плохо представлял себе, куда идёт и зачем. В Новгород возвращаться ему было страшно: почему, спросят, не убили, не изуродовали, как прочих? А может статься, что прознают, как Проха короткой дорогой вёл москвичей к Русе, тогда не жди пощады. А если не в Новгород, то куда же идти ему? Проха не знал. Однако идти было легче, чем стоять на месте и дожидаться невесть чего. Он шёл со слабой надеждой на авось, на чудо, — с надеждой, которая в самой безвыходной ситуации так свойственна природе человека, особенно русского.

Под вечер он совершенно выбился из сил и, тяжело переводя дыхание, опустился на какой-то полусгнивший ствол. Комары тотчас набросились на него, но даже отмахиваться от них не было силы.

Внезапно ноздри уловили слабый запах дыма. Деревня ли где горит, москвичи ль костры жгут? Затем почудился аромат жареного мяса. Проха заволновался, не зная, как истолковать эти запахи. Заворчал пустой живот, Проха сглотнул слюну. Он поднялся и, не в силах перебороть голод, осторожно двинулся вперёд.

Пройдя две сотни шагов и стараясь ступать как можно тише, он вдруг увидел меж стволов огонёк небольшого костра. Вокруг него похаживали какие-то люди. Действительно пахло мясом, и Проха решился. Терять ему было нечего, кроме как сгинуть в лесу от голода либо от дикого зверя. К тому ж не похожи были фигуры незнакомцев ни на своих, ни на московских ратников. Быстро темнело. Проха, пошатываясь, приблизился к огню и выступил на маленькую поляну.

На костре дожаривались заячьи тушки, тяжёлые капли жира с шипением падали на красные угли. Вокруг сгрудились человек шесть мужиков, намереваясь, как видно, уже приступить к трапезе. Они обернулись на шорох и в смятении отшатнулись, хватаясь кто за нож, кто за топор. На Проху и в самом деле было жутко смотреть: одёжа вся подрана сучьями, лицо распухло от комариных укусов, под левым глазом расплылся огромный, на пол щёки, кровоподтёк — след московского каблука.

Широкоплечий мужик средних лет с лопатистой бородой, видимо главный здесь, зыркнул по сторонам: нет ли ещё кого поблизости. Затем сделал шаг к Прохе и спросил грозно и в то же время опасливо:

   — Ты чегой-то? Откудова?

Проха опустился на колени:

   — Не погубите, православные, невинную душу! С миром иду, зла не держу ни на кого. Допустите до своего общества, авось пригожусь чем.

Он говорил, косясь на прутья с зайчатиной, со стороны выглядел жалким и даже смешным, и мужики успокоились.

   — Ты один тута? — спросил главный.

Проха кивнул.

   — Не монах ли случаем?

   — Не, подневольный я, холоп. Не по своей воле нужду терплю.

   — Холоп не холоп — нам всё одно. Звать как?

   — Прошкой.

   — Ну так слухай, Прохор. Звать мы тебя не звали. Коли пришёл, оставайся, но по своей воле уйти уже не моги, только когда я разрешу. Иначе смерть тебе. А если к нам примкнёшь, сыт будешь, а то и пьян, товарищем тебя назовём. Повезёт разбогатеешь, не повезёт не состаришься. Так-то...

Да уж не разбойные ли вы люди? — начал догадываться Проха.

   — Небось не разбойней хозяина твоего. Вон как обобрал тебя — смотреть не на что!

Мужики засмеялись, глядя на Прохины лохмотья.

Проха не почувствовал в их смехе ни издевательства, ни злобы и сам улыбнулся с облегчением. «А, где наша не пропадала! — подумал он с вновь проснувшейся надеждой. — Потом выкручусь как-нибудь». И решил остаться с разбойниками.

Воевода Фёдор Давыдович в третий, четвёртый, пятый раз перечитывал приказ великого князя, привезённый Тимофеем, надеясь найти в бумаге хоть малую для себя выгоду. Но как ни крутил он мятый лист, выгода не обнаруживалась. Сказано было ясно и определённо: снять осаду Демона и двигаться к устью Шелони на соединение с псковичами, а, «дабы о спине своей не опасались», осаждённый городок оставить на попечение воинов князя Михайлы Андреевича Верейского и сына его князя Василия{38}. Богатая добыча уплывала из рук.

Но даже не упущенная добыча беспокоила воеводу. Фёдор Давыдович понимал, что великий князь, отдавая Демон Верейскому, тем самым награждает того за многолетнюю преданную службу. Однако не означает ли это немилости по отношению к самому Фёдору Давыдовичу? Он перебирал в уме все свои последние деяния, разговоры, которые могли быть подслушаны и переданы великому князю, и не находил в них ничего предосудительного. Уж не в Холмском ли причина?

Фёдор Давыдович знал о прохладности великого князя к Данило Дмитриевичу. Однако Холмский в последнее время словно бы оставил гордыню свою, имя государя Ивана Васильевича произносил с почтительностью и ратников им вдохновлял. Фёдор Давыдович терялся в догадках. Простая мысль, что великий князь мог в решающем сражении полагаться на Холмского как на лучшего своего воеводу, не приходила ему в голову.