Марфа окаянная - [56]

Фёдор Давыдович восседал с победным видом на буланом коне. Он только что распорядился пожечь Коростынь и пленить селян, подозревая тех в измене. Лодьи также было велено сжечь, они войску были без надобности.

Холмский выслушивал тысяцких, составляя для себя полную картину боя. Он уже понял,'что безрассудная удаль малочисленных новгородцев объяснялась уверенностью в подмоге отборной конницы архиепископа. Так говорили пленные, и не верить им не было причины. Однако, почему владычный полк не прискакал на помощь, не знали и пленные. Именно этого не мог объяснить себе Холмский, это беспокоило его. Не привыкший доверяться счастливым случайностям, он подозревал хитрый умысел, военную уловку, разгадать которую был не в силах. Он приказал выставить усиленную сторожу, разослал сторожевые отряды в поисках неприятельской засады и досадовал на вчерашнюю легкомысленность и неосмотрительность. Его войско могло быть разбито подчистую и (что от себя скрывать!) должно было быть разбито. Про себя он усмехнулся, что раздражается как будто именно из-за того, что новгородцы не одержали верх. Что же сейчас замышляют их воеводы, какую тайную ловушку готовят ему ценою такой огромной жертвы?..

Он потёр ладонью об ладонь. На правой образовалась большая розовая мозоль. («Эк мечом-то иамахался как с непривычки!») Ему в самом деле давно не приходилось саморучно вступать в схватку с врагом, он считал это не только ненужным, но и бессмысленным для воеводы делом. Сегодня нужда заставила, нельзя было иначе. И всё равно глупо: убили бы его, кто войско возглавил бы?

Он посмотрел на самодовольного Фёдора Давыдовича. Тот сидел в седле при доспехах, нагрудный панцирь жарко блистал на полуденном солнце. Поблизости ополченцы продолжали раздевать трупы.

«Много железа лишнего», — подумал в который раз Данило Дмитриевич и отдал распоряжение строить войско.

К нему подвели Тимофея.

   — Звать как? — спросил его воевода.

   — Трифонычем прозвали, — ответил тот, робея. — Тимофеем.

   — Сотником назначаю тебя.

Тимофей опешил: за что? за какие заслуги? Попробовал было возразить, но Холмский вновь заговорил:

   — За то, что живота не пожалел, воеводу своего от меча разящего оберегая, воздам ещё тебе. Потерпи до Москвы, сейчас, сам видишь, не время. А коли нынешняя есть в чём нужда, сказывай.

Тимофей низко поклонился. От нежданной милости мысли перепутались.

   — Ну, что молчишь?

   — Сам нужды не испытываю, — решился вымолвить новоиспечённый сотник. — А вот не казнил бы ты человечка одного, холопа подневольного?

   — Кто таков? — нахмурился Холмский.

   — Прошка, холоп посадника новгородского, Ананьина, кажись.

   — Василия Ананьина? — переспросил воевода. — Вон как?!

Тысяцкие зашептались: привалило дураку везение, ан нет — сам всё портит.

   — Приведите ко мне его, — велел Холмский и обернулся к Тимофею: — Коня седлай, с вестью поедешь к великому князю.

Воевода встал, отыскал глазами дьяка-писаря и, дав знак следовать за собой, направился к шатру. Фома Саврасов повёл Тимофея к обозу, дабы подобрать ему облачение, соответствующее новому чину. Сотники скакали по берегу, собирая ратников. Несколько пленённых новгородцев оттаскивали в сторону убитых, которых насчитали, ни много ни мало, около пяти сотен. Москвичей пало в десять раз меньше, им наскоро рыли ямы для погребения, поп из сельской церквушки готовился к панихиде. А в котлах уже булькала каша, варилось мясо, запах еды поплыл над берегом, дразня желудки, — бились-то натощак, не до жиру было. А теперь можно. В Русе не удалось попировать, в Коростыне получится. Первый пир на костях...

Проха стоял со связанными руками и ногами среди пленников и молча ждал своей участи. Он уже не сомневался, что его убьют, надежда кончилась, вместе с ней кончился и страх. Подумал без особой горечи, что горевать по нём некому, он был сиротой, обжениться, обзавестись собственными детьми не успел, не торопился с этим, хотя нравился бабам и пошаливал с ними в охотку. Василий Ананьин навряд грустить о нём будет, одним холопом меньше, одним больше. Нового возьмёт заместо Прохи. Единственно кто и погрустит, так это добрый ткач Тимофей Трифоныч. Едва ведь не спас, отпустить хотел, а кто Прошка ему? Никто, не родственник никакой, так, случайный знакомец. Вспомнилась мельком дочь его младшая Тонька, как на Проху глядела во все глаза, будто он жених её посватанный. Не шибко красива девка, но и не уродина, сгодилась бы в хозяйки... Мысли Прохи, не сообразуясь с близостью гибели, унесли его за тридевять земель, отвлекли от тоски смертной, губы раздвинулись в нелепой улыбке, так что со стороны он вполне мог быть принят за убогого дурачка.

Рядом негромко переговаривались пленные:

   — Илейку-то видал кто? Вроде подоспел он всё же.

   — Зарубили его...

   — Кто ж на москвичей напасть надоумил? Плыли бы себе к Русе...

   — Мальца послушались...

   — Малец, он не обманул. Владычный полк подвёл. Може, гонцов перехватили?..

   — Теперь не узнашь...

К пленным подъехал Фёдор Давыдович. Охранники изготовились, ожидая приказа воеводы приступить к казни.

   — Пленённых отпустить! — крикнул Фёдор Давыдович и, упреждая недоумённые взгляды москвичей, добавил: — За малую плату. Кому своего носа, уха, глаза не жаль, пущай идут восвояси, и полюбуется пущай Великий Новгород на славных воев своих, что не убоялись руку поднять на великого князя Московского! А кто жадный, извиняй, тут оставайся, земли хватит.