Марфа окаянная - [43]

Холмскому, однако, было известно строгое указание великого князя: «Жечь, и пленить, и в полон вести, и казнить без милости жителей за их неповиновение своему государю». Он также не видел в несчастных крестьянах признаков неповиновения, более того, был уверен, что бессмысленная жестокость, проявленная не в битве, портит ратников и никогда не оборачивается отвагой и мужеством в решающий момент сражения. Холмского и то раздражало, что жалкие грабежи эти («Обозникам на смех!») тормозят движение войска, и так уже запоздавшего, как считал он, на пару дней для взятия Русы, Была бы его воля, запретил до поры жечь и убивать. Но он был не один. Воевода Фёдор Давыдович следил за исполнением великокняжеского указания с рвением и часто самолично наблюдал за расправами, поощряя наиболее ретивых.

Однажды войско въехало в деревню, разорённую и сожжённую совсем недавно, может быть несколько часов назад. Среди головешек у трупа пожилого крестьянина с рассечённым черепом сидела полупомешавшаяся девчонка в разодранном сарафане и тоненько выла:

   — Обороните, батюшка-а!.. Попортили меня!..

Рядом стояла баба с козой на верёвке и, захлёбываясь слезами, обращалась к ратникам:

   — Татаре, татаре это! Сроду здеся не бывало их. Обороните, сыночки, защитите православных!..

Всадники молча объезжали их склонив головы.

В Русе царила паника. Многие жители уже и раньше бежали в Новгород, надеясь пересидеть там тревожное время. Теперь же исход стал массовым. Оборонять город было некому.

Московское войско встало на берегу Полисти, близ Кречевского монастыря, в трёх верстах от Русы. И без того неглубокая, речка совсем почти обмелела, и казалось, разгорячённые кони выпьют её до дна. Тут же, рядом с конями, плескались, не снимая одежды, ратники.

Выставленные сотниками дозорные отряды объехали окрестности. Новгородских засад не обнаружилось, нападения можно было не опасаться.

Холмский и Фёдор Давыдович отслужили молебен в монастыре. Монахи глядели испуганно. Крест в руке игумена дрожал, когда он благословлял воевод.

Ополченцам было строго-настрого запрещено отлучаться из лагеря куда-либо. Никто и не помышлял. После несытного ужина (иного также не предусматривал ось) кто точил нож или меч, кто латал кольчужку, а кто попросту лёг и укутал голову пологом, чтобы наконец выспаться. Нападение на город намечалось с рассветом.

Татары более не появлялись.

   — Когда надо, их нету, — посетовал тощий лучник, откликавшийся на прозвище Жердяй.

   — Хоть бы и вовсе не было их! — сказал с раздражением молодой парень по имени Терёха, бывший кузнечным подмастерьем на Москве. — Расплодились на Руси, как крысы, давить не передавить!

   — Это кто ж татарву тут к ночи поминает? — поднял голову Потанька, собиравшийся уже заснуть.

   — Жердяй вон стосковался.

   — А чего? — пожал тот плечами. — Воеводами ведь сказано, что в подмогу нам они дадены. Вот и подмогли бы с утра-то.

   — Как же, помогут они! — скривился Терёха. — Спалённую деревню уже забыл никак?

   — Да ты, Жердяй, бздун, не иначе, — зевнул Потанька. — Трифоныч, двинь ему в ухо за меня, вставать лень.

Жердяй обиженно надулся, не желая, однако, вступать в пререкания с сумасбродным Потанькой.

   — А мы чем татарвы лучшей? — вырвалось вдруг у Тимофея.

Все посмотрели на него с удивлением.

   — Как это? Ты к чему это? — спросил Терёха.

   — К тому, что не поход у нас, а разор сплошной, — глухим голосом вымолвил Тимофей. — Я сам горел на Москве, знаю, каково это, чудом избу спасли. Да кто из нас не горел!.. А сами теперь что? Кого воюем и жжём?

Он резко встал, хотел ещё сказать что-то, но только махнул рукой и вновь уселся на землю перед костром, угрюмо насупив брови.

   — Чего ж ты, сердобольный такой, бабу свою дома бросил и с нами увязался? — услышал он голос Саврасова, незаметно подошедшего к костру.

   — Дурак был, потому и пошёл, — огрызнулся Тимофей.

   — А сейчас больно умным, кажись, стал, — рассердился сотник. — Речи разговариват, людей мне тут мутит! Гляди, закуют тебя в железы за эти речи!

   — Да какой он умный? — отозвался Потанька. — Каким был дураком, таким и остался. Он на деле-то не был ни разу, к завтрему образумится, по-другому заговорит.

   — Гляди у меня, Тимофей Трифонов! — ещё раз повторил сотник и, погрозив кулаком, направился к другому костру.

Когда все улеглись, Потанька, подобравшись поближе к Тимофею, промолвил вполголоса:

   — Ты язык-то не распускай особо. Фома, он сотник не зловредный, паскудничать не станет. А тот же Жердяй при случае за медяк тебя продаст и не покраснеет. Разумеешь, о чём толкую-то тебе?

Тимофей, помолчав, кивнул. Затем произнёс задумчиво:

   — Не понимаю я, Потанька, тебя. Что ты за человек такой? Чувствую, добрый ты, а порой так взглянешь, что холодом веет. Чужую душу давеча загубил, и хоть поморщился бы!..

   — Вона ты о чём, — протянул Потанька. — Никак татарина пожалел? Не окажись я там, тебя давно бы уж вороны расклевали. Тоже мне, жалельщик!..

   — Да не про то я, — досадливо сказал Тимофей. — За то, что спас, век буду Господа за тебя благодарить. А тебе-то как грех душегубства в себе нести, тяжесть такую?