Марфа окаянная - [41]

Идти было легко, мягкая трава пружинила под подошвами. Прохладный пряный воздух бодрил и очищал грудь от густой дневной пыли. Из-под ног порхнул внезапно разбуженный чибис. Тимофей вздрогнул, схватился за пояс и не обнаружил ножа, который сам же и отстегнул на стоянке. Он мысленно ругнул себя за оплошность.

В стороне послышались фырканье и плеск воды. Тимофей повернул вправо и, осторожно ступая, двинулся на шум.

Близ неглубокого овражка, куда стекал невидимый в траве ручей, паслись татарские кони. Чёрные их силуэты выныривали из темени, вновь исчезали, и определить их количество было невозможно. Но Тимофею был нужен только один. Он вдохнул лёгкий запах лошадиного помёта, отметив про себя, что ветерок веет в его сторону. Один из коней, не чуя его, подошёл ближе и принялся жевать сочную траву. «Этот сгодится», — решил Тимофей и выпрямился.

И тут словно из-под земли вырос перед ним голый до пояса татарин, ухмыляющийся во весь рот. У него не хватало зубов, и Тимофея обдало гнилым дыханием.

Поздно было бежать. Татарин был моложе. Он держал перед собой натянутый лук, и наконечник стрелы метил прямо в Тимофеево горло.

Тимофей вздохнул и успокоился. Ещё минуту назад сердце его колотилось от волнения. Никогда в жизни не случалось ему красть, а тем паче конокрадствовать. Но сейчас он оказался сам себе не волен, и волноваться было бессмысленно. Все мысли кончились, он покорно ждал конца.

Татарин вдруг нелепо дёрнулся и начал клониться набок. Выпущенная стрела прошелестела в двух пальцах от виска Тимофея. Татарин повалился в траву и затих. На его месте стоял однорукий Потанька, обтирая о голенище сапога остриё своей сабли.

   — По-иному бы кончил его, — процедил он, сплюнув, — да мог зашуметь, под лопатку вернее.

Тимофей опустился на четвереньки, его вырвало. Затем ещё раз, громко.

Потанька ткнул его сапогом в бедро.

   — Трифоныч, не время блевать! Бери конягу, пора вертаться.

Он протянул Тимофею уздечку.

«А я-то и узды не взял!..» — подумал тот сокрушённо.

В стан вернулись, сидя вместе на одном коне. Себе Потанька брать татарского коня не пожелал. («Мой ихнего шибче!..»)

Наутро выступили с рассветом. В татарском лагере суетились, конники рыскали по полю. Несколько всадников поскакали в сторону московского войска, однако за версту поворотили назад.

Фома Саврасов покосился на пересёдланного Тимофеева коня, но ничего не сказал.

Тимофей приблизился к Потаньке, поехал рядом. Произнёс, помявшись:

   — Должник я твой. Скажи чем, отплачу.

Потанька усмехнулся:

   — Кругом, гляжу, задолжал. Должок я с тебя стребую, не бойсь, ещё не время.

   — Когда же?

   — Подвернётся случай...

Прихрамывающая лошадь Савелия плелась между обозами, её даже впрягать не стали. В какой-то момент она приотстала, пощипала траву на обочине пыльной дороги, а затем повернула и медленным шагом пошла на Москву.

Иван Васильевич с главными силами отбыл из Москвы двадцатого июня, в четверг. Казалось, весь город высыпал на проводы. Шум, гомон, ликующие возгласы тонули в нескончаемом звоне колоколов. И нескончаемыми казались конные полки, двигавшиеся неспешным шагом вдоль московских улиц. На заборах, крышах, деревьях — повсюду сидели зеваки, с завистью в глазах провожавшие ратников, которым поход сулил славу и добычу.

Неприязнь к новгородцам стала всеобщей. Их всерьёз считали вероотступниками, чуть ли не христопродавцами. Большая толпа кинулась громить опустевший Новгородский двор, но поживиться там было особенно нечем, а запалить, к счастью, не решились, боясь, что огонь вновь может загулять по городу.

Назавтра люди мало-помалу успокоились, даже более того — притихли. Словно опустела Москва. Потянулись дин тревожного ожидания, и уже не такой бесспорной виделась победа, как раньше.

В великокняжеском тереме тоже всё как бы замерло. Мария Ярославна начинала дни молитвой о сыне и о спасении душ христианских от вечной погибели. Вторая проговаривалась без сердца, без трепета. Во что не веришь, не вложишь сердца, сколь ни молись.

Как не хватало ей сейчас Феодосия, духовной беседы с ним.

Про бывшего митрополита говорили, что стал он самым рьяным монахом Чудова монастыря. Даров не принимает, а если что и берёт, тут же раздаёт нищим да убогим. Не знает иной пищи, кроме хлеба и воды. В келью свою поселил прокажённого и ходит за ним как за дитём малым, без содрогания и брезгливости.

Новый митрополит Филипп не таков. Важный, холёный, надменный с подчинёнными ему, угодливый с великим князем. Власть свою любит превыше всего. А ведь не шибко и умён. Его послания новгородцам Мария Ярославна читала всегда с плохо скрытым раздражением. Сочинял-то, верно, не сам, а дьяки (Бородатый, небось, с Курицыным), но ведь прочитывал, прежде чем подписывать. Вот и вышло, что великий князь с воеводами двинули рати свои, чтобы с окаянной Марфой управиться. Она самая главная виновница. Не много ль одной бабе чести!

О Марфе Борецкой Мария Ярославна часто задумывалась, пыталась представить её себе, разгадать причину её шумной известности. Бесспорно, очень богата! Но высоких бояр новгородских не удивишь этим. Отчего же слушают её, повинуются ей, будто решению веча? И прозвали-то её как — Марфа Посадница!