Марево - [6]

— Ты глаз от меня не вороти! — кричит он. — Меня убивать не за что! Или зато, что ты мне Зосиму принесла?

В кого он? В тебя?! В меня?! Кто у нас такой?! Рябчик?!

— Да какой он? — вскакивает на колени Аграфена.

— Не видала? Как жук, черный…

— Черный?!

Аграфена всплескивает руками и захлебывается:

— Я, значит, виновата, что сын черный! Да что ж мне, как, переродить его, чтоб белым был? А ты где был?

Или я сама зачинаю? Глядите, черный! Не в масть, так и не наш! Чего ты вызверился? Да мне, раз так, провались ты! Жила я, жила с тобой, с проклятым, а ты вон что!

Шестнадцать годов глядел и глаза не лопнули, на семнадцатом разглядел…

Корней склоняется к Аграфене и шипит:

— Не лайся, а то дам-и душа вон.

— И бей! Бей! — взвизгивает Аграфена.

— И ударю!..

Корней хватает Аграфену за руку, ловит другую и заламывает их:

— Чей Зосима?

— Твой!

— Врешь! Ну-у, чей?

— Твой! Ломай! Ломай! Думаешь, рук жалко! Ломай!

Глаза Аграфены краснеют, но слез нет:

— Ломай! Души!

Корнею кажется, она не вынесет боли, вот-вот сознается и будет ползать у него в ногах. Он ждет этого и боится, а исступленный голос Аграфены вое стегает и стегает его по лицу:

— Ломай! Режь! Режь!

Он сипит:

— Ты правду, правду! Может, силком кто, а?

— Ни с кем!

— Может, встретил кто, одна ходишь…

— С отроду! Ни с кем!

Корней отпускает руки, отворачивается, но Аграфена ловит его за рубаху и дергает:

— Нет, ты стой! Вот смотри!

Она вскидывает ко лбу руку и тянется к небу:

— Пусть мои кости земля выкинет из могилы, если вру. Землю буду есть, твой Зосима. Не веришь? Сам, может, таскаешься…

Она ничком валится на землю и причитает. Корней идет от нее за шалаш, садится там и виновато глядит себе под ноги.

VI

Пожарищем надвигается вечерняя заря. Ветер вавевает пыль. Серое выветренное перекати-поле прыгает вдалеке через травы, натыкается на репейник, дрожит в не может вырваться из колючек.

— Му-у-у! — трубят где-то быки.

Корней из-за угла шалаша косит глазом на неподвижную Аграфену и идет к колодцу. Теплая жердь быстро уходит за сруб. Вода раз за разом шумно падает из ведра в корыто и пенится золотом.

Вдали сверкают рога быков. В крепнущем реве барахтаются крики Зосимы и Онуфрия:

— Гей! гей!

— Да куда тебя несет?!

Аграфена тоже идет к колодцу, горстями зачерпывает из корыта воду, смывает следы слез и за шалашом утирается подолом рубахи.

Голоса детей и рев быков уже рядом. Надо напустить на лицо улыбку, а улыбки нет. Аграфена стелет дерюгу и склоняется к принесенной корзине.

Быки грузно спешат на скрип журавля, сворачивают к Аграфене и обнюхивают ее. Из-за них выбегает серый, запыленный Онуфрий:

— Пришла уже?! — и, бросив кнут, кидается к ней.

Она снимает с него шляпу, глядит в обожженное зноем лицо, гладит плечи и шепчет:

— Пришла, пришла…

— Давно?

— Только что…

Подходит и Зосима. Аграфена целует его в лоб и спрашивает:

— Жив, здоров? Вот и хорошо, у меня дома тоже хорошо все.

Ее голос настораживает Зосиму, и он угрюмо бредет к отцу. А Онуфрий уже стоит перед корзиной на коленях:

— Пирожков принесла?

— Принесла, вот, на…

— Э-э, и кукурузы?

— И кукурузы.

— И огурцов?

— Всего принесла,

— Вот хорошо…

Онуфрий вое пробует и, как маленький, лепечет о том, как его обидел отец, что было ночью. Аграфена вздыхает.

Из связанного комка капустных листьев сочится красный сок и красит ее пальцы.

— У-у, и вишен принесла?

— Давай котелок! — кричит от колодца Зосима.

— Неси, сынок!

— А-а, ну их!

Аграфена берет котелок и идет к колодцу сама. Корней и Зосима покрикивают на быков и перекидываются словами о минувшем дне, о встречах в степи. Быки пьют воду медленно, вскидывают влажные морды и опять тянутся к корыту. У Зосимы лицо настороженное, у Корнея виноватое. «Опомнился», — решает Аграфена. Корней из ведра льет в котелок воду. Аграфена сутулится под его взглядом и на ходу кричит Онуфрию:

— Будет тебе! Ужинать не захочешь!

— Вишни наши? И, возьми меня домой.

— Нельзя.

— На один день возьми! Сто годов потом не буду проситься.

— Отца проси.

— Нет, ты ему сама скажи, а? А то я сам прибегу…

— Дороги не найдешь.

— Я? Вот не пустит, возьму и прибегу. Поживу дома день, наемся всего в саду, на огороде и вернусь.

— Ну, ну…

Аграфена разводит костер и раскладывает на свитке принесенное чистое белье.

Зосима от колодца видит это, моется, подрагивая, за шалашом меняет рубаху и садится у костра. Аграфена мельком поглядывает на него и думает: «В самом деле, черный… И в кого бы он такой?»

— Мешай в котелке, — говорит она ему и, схватив Онуфрия за руку, ведет к колодцу. Тот упирается, кричит.

Она снимает с него рубаху, смачивает водой лицо, уши, шею и намыливает их.

— Глаза ест! Ой, глаза ест!

— А ты водой, водой на них. Вот так.

— Да будет! Холодно!

Аграфена, не разгибаясь, глядит на идущего от загона Корнея, хочет вымыть Онуфрию ноги, но тот вырывается и убегает. Она гонится за ним, смех путает его ноги, и он отдается ей в руки.

— Ну, не надо ноги мыть, — шепчет она. — Так что ночью у вас, говоришь, было? Только тихо говори.

Она причесывает Онуфрия, жадно вслушивается в его шопот об объездчике, о словах Корнея у кургана и с облегчением целует влажный лоб, глаза.

— Эй, ужина-а-ать!

Степь по-вечернему откликается на крик Зосимы.