Марево - [2]

— Да ты чего? — удивляется объездчик.

— Того! Сам понимай, — в штанах ходишь.

— Как по правде, так черти вы, вот что я понимаю.

— А ты ангел из ада…

— Ну, и народ! Ты к нему так, ты к нему этак, а он все к тебе быком. Одичали, шалые…

Объездчик с запалом ругается и идет к лошади:

— С ума сойдешь с вами! Ну, ты, чорт!

Плетка отскакивает от бока лошади. Та всхрапывает, скачет и медленно уходит в туман.

II

Следы копыт на траве давно побледнели, а Корней все курит и думает о Зосиме: «В кого, в самом деле, он вышел такой?»

Глаза у Зосимы карие, волосы густые, черные, курчавые. Чужое это, чужое…

Корней перебирает в уме родных и родичей Аграфепы и своих: отца ее и своего, мать свою и ее, дедов, бабок, сестер, братьев, дядей, теток, — все русые, открытые, ясноглазые. И Онуфрий такой. А вот Зосима не такой-он упрямый, он говорит меньше, чем надо, он прищуривает глаза, прищелкивает языком, и слова выходят у него какие-то такие…

Корней в раздражении плюет на свою руку и идет в шалаш. Там душно, там блохи, но ему хочется быть дальше от Зосимы. Он укрывается, глядит в звездный сверху и белесый снизу вход в шалаш, но звезд не видит.

— Ты чего ворочаешься? — доносится голос Зосимы.

— Объездчик сон прогнал, — отвечает Онуфрий.

— А ты лезь с головою под свитку, закрой глаза, и шепчи: солнце спит, земля спит, и я сплю, — вот и уснешь.

Онуфрий делает, как советует брат, и со смехом говорит из-под свитки:

— И совсем я не сплю.

— А ты про себя шепчи, долго шепчи, тогда уснешь.

Корней шевелится и сердито кричит:

— Ну, вы! Завтра батогом не поднимешь!

Онуфрий глядит на шалаш, тихо встает и на цыпочках бежит к колодцу. В полном ведре отражается клочок неба с месяцем. Онуфрий толкает его и следит, как на воде пляшут блики. Затем становится ногой на зарубку сруба, складывает в трубочку губы и хочет выпить месяц. Тот просвечивает край его уха, серебрит шелковистую щетину у виска и рогом глядит из-за головы. Онуфрий губами касается воды, и серп гребнем запутывается в его волосах.

Вода студит зубы и наполняет грудь звоном. Передохнув, Онуфрий показывает отражению язык и дергает ведро. Месяц в ведре вздрагивает, вытягивается и жемчужинами падает в колодец.

Онуфрий глядит на месяц в небе, прислушивается к звону воды в колодце, вытирает рукавом губы и опять на цыпочках бежит к Зосиме. Корней видит это и бранит объездчика: «Принесла тебя нечистая сила».

В вершине шалаша, в подрагивающей паутине играет свет месяца, а перед Корнеем мелькают село, хата, огород.

У речки осины сеют в тишину шорохи. Кто-то идет по огороду. Тень его мутит листья кукурузы, тыкв, подсолнечников, прыгает на стену, на заваленку… поднимает руки и… тук-тук. Скрипит дверь.

Корней комкает на груди рубаху, смыкает веки, но и в закрытых глазах реет белая стена, на стене маячит тень Аграфены, к ней плывет другая тень, та… И они вдвоем крадутся к крыльцу. В хате пол тоже исполосован месяцем.

«Да что это? — злится Корней. — Уснуть бы. И почему так громко храпит Онуфрий?» Зосима посвистывает носом.

Веки слипаются, сон мурлычет, воркует, гладит грудь, но вдруг раздается:

— Бух!

Что это? Может быть, вор палкой поднимает быков? Нет, тихо, и Рябчик молчит. Да, но сейчас опять начнут мерещиться хата, тень на стене. Корней ищет ногами опорки и лезет в косые полосы месячного света.

Сыновья спят. В загоне дрема, блеск рогов, тепло и хруст. Звезды показывают полночь. Корней облокачивается на сруб колодца. К нему подходит Рябчик, и они вдвоем слушают. Хотя нет, — слушает только Рябчик.

Корней все степные звуки, — ночные, дневные, весенние, летние, осенние-знает.

Он с детства бродит по степи, когда-то бескрайней, а теперь сжатой полями. Он пас у господ с дедом, с отцом, пас один, теперь пасет с детьми. Он всю степь знает: родился, рос на ней, учился людей узнавать, думать.

Сколько душ погибло здесь на его глазах? По ту сторону кургана умер ушибленный быком дед. По ею сторону сброшенный конем объездчик. За колодцем убит пойманный конокрад. А на перекрестья похоронен зарезанный кем-то прохожий.

Корнея охватывают запахи и краски юности: гаснет костер, засыпает отец, и он, молодой, чуть старше Зосимы, крадется от стоянки. Отойдет, оглянется, послушает — и дальше, дальше, а потом бегом к ждущей его у поля Аграфене. Без передышки до самого поля. А-на заре назад.

Ныли от поцелуев и обнимок грудь и руки. Но когда так пахла земля? А солнце, а трава, а цветы? И все это только так, все это она забыла…

«Обожди, я узнаю!»

Рябчик вскидывает голову, и они глядят друг другу в глаза. Спине Корнея зябко от горечи и нежности. Он опускается на корточки и говорит Рябчику:

— Мы узнаем, узнаем, не бойся.

Рябчик трется о руку и взвизгивает.

— Чего ты? Ничего, не скули. Мы не из тех, мы докопаемся…

Шуршит бумага, с кремня летят искры, щекочет сладкий дым, а в глазах опять мелькают стена убогой хаты, тени на ней. Корней швыряет свитку, опорки и бежит на марево-к осинам, к огороду, к тени.

«Узнаю, я узнаю…»

Злоба выращивает за спиною крылья, ноги сбивают с трав росу. Корней не слышит крика Зосимы и бежит все быстрее. Из-под него лохматой полосою ложатся следы.