Марджори в поисках пути - [126]

— Он приехал и звонил тебе сегодня утром. Тебе лучше вернуться домой.

— Как он говорил?

— Я не знаю. Возвращайся домой. — Миссис Моргенштерн все это было явно не по нутру.

Когда Марджори приехала домой, она не послушалась мать, настаивавшую, чтобы дочь немедленно легла в постель, а позвонила Милту на работу. Было около четырех часов, стоял сырой снежный день, начинало темнеть. Милтон отрывисто и холодно произнес, что хотел бы встретиться с ней ненадолго и как можно скорее.

Не переодеваясь с дороги, с высокой температурой, она пошла к центру города и встретилась с ним в полутемном баре недалеко от его работы. Естественно, это снова был бар; всегда все самое важное происходило у нее в барах. Он уже сидел за столиком, в дальнем темном углу.

Они поздоровались, заказали коктейли, потом последовало долгое молчание. Она выглядела плохо, он еще хуже. За считанные дни он состарился. Лицо его было бледным, покрылось морщинами, имело какое-то жалкое выражение. Он молча смотрел ей в лицо, а она чувствовала себя, как на эшафоте. Когда он наконец заговорил, то произнес с горечью и угрюмо:

— Я люблю тебя.

Он раскрыл коробочку и поставил ее перед ней. Она ошеломленно смотрела на, как ей показалось, самый большой в мире бриллиант.

Ей повезло, что они сидели в темном углу, потому что она склонилась головой к столу и горько зарыдала. Она плакала долго, изливая со слезами страдания и позор, пока он смущенно не вытер рукой слезы с ее лица.

Никогда после этого он не произнес имени Ноэля, ни разу до конца жизни. Но с этих пор она ни разу не видела на его лице выражения того ничем не омраченного счастья, которое было на нем во время заката на мосту Джорджа Вашингтона. Он любил ее. Он принял ее такой, какая она есть, порочную, закрыв глаза на этот порок. И он, и она были воспитаны так, что в их глазах это был порок; порок, которому уже невозможно помочь; что-то вроде неизлечимой болезни, вроде искалеченной и неразгибающейся руки.

Цели своей возвышенной

Я достигну со временем…

Эта песенка звучала в мозгу Марджори, когда ее мать застегивала на ней подвенечное платье в «Золотой комнате» гостиницы «Пьер», менее чем за час до свадебной церемонии. Она так нервничала, что эта песенка, однажды придя на память, теперь постоянно крутилась у нее в голове. Марджори держала фату высоко, приподняв ее обеими руками, чтобы она не мешала матери застегивать на спине платье; и, стоя так, с поднятыми руками, она стала мурлыкать эту песенку, а потом напевать ее, не отдавая себе отчета в том, что именно она напевает.

Цели своей возвышенной

Я достигну со временем…

Спустя несколько мгновений она услышала саму себя и тихонько рассмеялась. Именно так она держала руки на сцене в Хантер-колледже, пережив свой первый сценический успех в роли Микадо. Нервное напряжение в те уже полузабытые мгновения накрепко связало эти слова и мотив с высоко поднятыми вверх руками. Спустя шесть лет — как теперь казалось Марджори, это были лучшие годы ее жизни — та давняя связка все еще была в ее памяти. Но как же теперь все изменилось!

— Что ты смеешься? Я щекочу тебя? — спросила мать.

— Нет, ничего, мама, просто пришла на память старая шутка… Поспеши, ради Бога, уже давно должен был прийти фотограф.

— Успокойся, дорогая. Времени хватит.

И во время фотографирования, и во время последних напоминаний распорядительницы этой священной церемонии о том, как себя вести и что говорить, во время напутственных объятий ее взволнованной матери и ее улыбающегося отца, удивительным образом помолодевших и похорошевших в своих новых парадных одеждах, ее брата, побледневшего и напряженного в его первом цилиндре, в белом галстуке-бабочке и во фраке, ее всхлипывающей свекрови и непрерывно шутящего и курящего свекра — все это время слова песни звучали в ее памяти… «Цели своей возвышенной я достигну со временем…» Они разом прекратились, когда свадебное шествие тронулось и она услышала орган, далеко внизу, в зале, игравший свадебный марш.

Конечно, во время ее свадьбы играл орган. И было два кантора, красивый юноша и представительный седобородый мужчина, оба в черных шелковых одеяниях и черных шапочках с черными помпонами. Был здесь и хор певчих из пяти сладкоголосых подростков в белых одеждах и в белых шапочках с белыми помпонами. И был широкий ковер из белых лилий, закрывавший помост, декорированный зеленью и белыми розами. Все это было залито морем огней, здесь крутились кинохроникеры и просто фотографы. На помост вела украшенная розами лесенка, по которой Марджори должна была подняться; у входа с лесенки на помост вздымалась совершенно бессмысленная, но вполне импозантная арка, вся украшенная розовыми розами, под которой она должна была пройти на помост. Перед помостом стояли ряды позолоченных кресел, на них сидели пять сотен почетных гостей, а за ними теснились просто любопытные, прочитавшие объявление в «Таймс» и знававшие жениха и невесту. После церемонии их всех ожидало шампанское, кто столько мог выпить, и горячие закуски без ограничений. Затем намечался ужин из десяти блюд, начинающийся с импортной лососины, продолженный редкостной величины и нежности ростбифом и заканчивавшийся мороженым в пылающем шерри-бренди. Не были забыты и оркестр из семи инструментов, море шампанского, поздний ужин в полночь и танцы до утра.