Марат - [108]

Эти посещения Марата в дни его болезни делегациями революционных обществ и клубов были трогательным проявлением народной любви к великому вождю революции.

Но в той же мере, в какой широкие народные массы, простые люди, санкюлоты любили, ценили, глубоко чтили Марата как истинного друга народа, в той же мере все изменившие революции и народу, все перебежчики в стан контрреволюций — фейяны, лафайетисты, жирондисты и им подобные — его ненавидели, ненавидели яростно, неистово, исступленно. После 2 июня, когда вся «партия государственных людей» — все эти бриссо, роланы, гаде, барбару — из министров и парламентских вождей превратилась в беглецов, преследуемых народной ненавистью, их злоба против Марата превзошла всякие пределы. Он, избежавший всех их ударов, смеявшийся над ними, превративший суд над ним в свое торжество и посрамление Жиронды, — он вызывал у них бешеную ярость. И если для какого-нибудь Луве де Кувре, автора «Фоблаза», ставшего злобным врагом якобинизма, было достаточно чернил, чтобы разрядить душившую его ненависть в пасквилях против якобинских вождей, то для его партии, для жирондистов в целом, чернил было недостаточно: им нужна была кровь.

* * *

Лето было в разгаре.

В субботу 13 июля был знойный, безветренный, душный день. С утра уже парило. Марат чувствовал себя плохо. Симонна распорядилась, чтобы к больному никого не пропускали. Ранним утром она подготовила ванну, соорудила над ней уже ставший привычным для Марата рабочий стол. Жан Поль опустился в прохладную воду. Как ни скверно он себя чувствовал, но надо было работать. Ему предстояло прочесть газеты и письма, только что вышедший номер «Публициста Французской республики», а главное — подготовить материал для завтрашнего, воскресного номера своей газеты.

Превозмогая страдания, Марат работал.

В одиннадцать, может быть, в полдвенадцатого дня сквозь раскрытое окно послышалось цоканье копыт по булыжной мостовой. Улица Кордельеров в эти утренние часы была тихой, безлюдной, поэтому каждый звук был отчетливо слышен. По-видимому, проезжала коляска. Стук копыт по мостовой приближался, затем он прекратился. Коляска остановилась у дома № 30.

Молодая женщина показалась в дверях передней. Вышедшей к ней Симонне она сказала, что ей надо увидеть гражданина Марата; она должна сообщить ему весьма важные для него сведения. Симонна возразила, что видеть Марата нельзя, он настолько болен, что никто не может быть к нему допущен. Женщина настаивала, но Симонна осталась непреклонной. На повторные вопросы, когда же можно будет увидеть Марата, Симонна снова дала уклончивый ответ: он тяжело болен, и ничего определенного она не может сказать.

Молодая женщина ушла. Марат продолжал работать. Он закончил составление воскресного номера своей газеты. Его главным содержанием были материалы, разоблачающие предательство генерала графа Кюстина. Марат поместил письмо, поступившее в Комитет общественного спасения, о Кюстине и свою собственную заметку, озаглавленную: «Кюстин — изменник отечества. Доказательства его вероломства. Необходимость его отстранения».

Однако, по-видимому, Марат чувствовал себя в этот день настолько худо, что был не в состоянии написать статью так, как он ее задумал. Содержание заметки не соответствует ее заголовку. О Кюстине здесь говорится всего два-три слова; обещанных в заголовке статьи доказательств его вероломства нет вовсе. Основное содержание заметки составляют резко-критические суждения о Комитете общественного спасения.

Более того: если внимательно вчитаться в текст заметки, то надо прийти к заключению, что она вся или по крайней мере большая часть ее была написана не в субботу 13 июля, а несколькими днями раньше.

Резкие слова и справедливые упреки, адресованные Комитету общественного спасения, не оставляют сомнения в том, что Марат имеет в виду комитет в его старом составе. Между тем 10 июля Комитет общественного спасения был радикальным образом обновлен: Дантон и его сподвижники были устранены, в комитет были избраны мужественные патриоты, друзья Робеспьера — Сен-Жюст, Кутон и другие, о которых Марат отзывался всегда сочувственно.

Остается предположить, что эта старая заметка, написанная до 10 июля, должна была послужить лишь началом, остальные Марат должен был написать.

И в этот тяжелый, трудный для него день Марат продолжал работать до вечера.

В половине восьмого ему передали доставленное почтой письмо. Оно было кратким: «Я из Кана. Ваша любовь к родине должна внушить вам желание узнать о замышленных там заговорах. Я жду вашего ответа».

Едва лишь Марат успел задуматься над прочитанным, поговорить со своим верным другом — Симонной, как в дверь позвонили. Это было около восьми вечера. Привратница гражданка Пен открыла дверь и узнала в вошедшей ту же молодую женщину, которая приходила утром. Привратница повторила ей то же, что было сказано утром Симонной: Марат тяжело болен, беспокоить его нельзя. Но юная посетительница настаивала, ссылаясь на важность, на необходимость беседы с Маратом.

Шум спорящих женских голосов донесся до слуха Марата. Перед его глазами было недавно прочитанное тревожное письмо. Он приказал впустить к нему посетительницу, так настойчиво добивавшуюся свидания.