Марафон длиной в неделю - [44]

Подгорный беззвучно шевелил губами, запоминая сказанное.

— Иди, Борис, — слегка подтолкнул его к двери Марков. — Может, больше не увидимся.

Он ошибся — Кранке ввел его в состав группы, провожавшей агентов. На следующий вечер гауптштурмфюрер в сопровождении Маркова и еще одного инструктора школы прибыл на аэродром. Трое курсантов, переодетые в форму офицеров Красной Армии, уже стояли возле самолетов. В середине — Борис Подгорный. Сосредоточенный и даже суровый, как и надлежит быть человеку перед серьезным делом. Встретившись с Марковым глазами, Борис чуть-чуть опустил веки: мол, все помнит и все выполнит.

Инструктор проверил парашюты и снаряжение агентов, и они поднялись в самолет. Заревели моторы, «юнкерс» поднялся в воздух. Марков долго смотрел ему вслед. Прекрасная погода, звездное небо, и ничто не предвещает беды. Марков вернулся домой в хорошем расположении духа.

А «юнкерс» набирал высоту, и моторы натужно ревели. Подгорный сидел на металлической скамье, опершись парашютом о борт самолета. Думал: через полтора часа он снова будет дома. Думал именно так: дома, хотя родился и жил за сотни километров от предполагаемого места приземления, потому что считал своим домом любое село или хутор, где свои.

Борис Подгорный попал в плен в сорок втором под Харьковом. Пехотный лейтенант, он командовал вначале взводом, потом ротой, а в тяжелых боях под Изюмом должен был принять даже батальон. Правда, от батальона тогда осталось не больше роты, но Подгорный поднимал его в контратаки как батальонный командир — в одной из них его контузило, так и лежал на поле боя, пока не подобрали немцы.

Вначале лагерь под Киевом, потом Заксенхаузен — чего только не насмотрелся Борис за два года мытарств! Весной сорок четвертого дошел, как говорят, до ручки. В это время и приехал в лагерь гауптштурмфюрер Кранке. Военнопленных построили на лагерной площадке, и гауптштурмфюрер предложил тем, кто желает попасть в специальное учебное заведение, сделать шаг вперед.

Немного поколебавшись, Борис шагнул: собственно, терять ему было нечего. Чувствовал, что уходят последние силы, и пусть будет что будет — лучше он, когда перебросят через линию фронта, сдастся своим и сдаст остальных диверсантов, чем так погибнуть. Все-таки будет какая-то польза, в конце концов, если ему даже и не поверят, то примет смерть как надлежит.

А в школе встретил Маркова. Инструктор долго присматривался к нему. Подгорный не мог скрыть свою ненависть к фашистскому холую — она независимо от его воли проявлялась в чем-то, в каких-то неуловимых деталях, — и Марков понял его. У них состоялся откровенный разговор, который привел к тому, что лейтенант Борис Подгорный поднялся на борт «юнкерса» с важным заданием.

Подгорный попробовал посмотреть на себя со стороны. Два года прошло, и словно ничего не случилось. Сидит на металлической скамейке человек с лейтенантскими погонами, правда, тогда он носил два кубика в петлицах, привык к ним, а погоны давили на плечи. Но документы у него почти настоящие — инструктор Валбицын говорил, что выдержат любую экспертизу, — вооружен он офицерским пистолетом ТТ, на ногах не новые, но удобные, разношенные яловые сапоги, и даже медаль «За отвагу» на груди.

Все предусмотрели немцы: старший группы у них, бывший каратель из Белоруссии, Слипцевич, сам хвастался, что расстреливал и партизан, и мирных жителей, принимал участие в акциях, жег села. У него один выход: верно служить гитлеровцам — ему попадать в руки чекистов никак нельзя, он знает это. Но ведь и Подгорный с сержантом Колядой, третьим членом их диверсионной группы, радистом, знают это; вон Коляда как затуманенно смотрит на Слипцевича, вероятно, одни и те же мысли бродят в их головах, и, если он, Подгорный, не ошибается, они сдадут Слипцевича контрразведке в первый же день, вернее, в первый же час пребывания на своей земле.

Подгорный поправил парашют и удобнее вытянул ноги, сделал вид, что дремлет, но время от времени раскрывал глаза и встречался с задумчивым и вопросительным взглядом Коляды. «Дурак он, что ли, так и Слипцевич может понять сержанта — палец в рот ему не клади, хитрый, стервец». И Подгорный демонстративно отвернулся от Коляды и поправил свой шлем.

«Юнкерс» дернуло, и он сразу лег на крыло, входя в крутой вираж. Внезапно кабина самолета осветилась ярким светом, и Подгорный сообразил, что они перелетают линию фронта и прожекторы уже вцепились в них. И зенитки стреляют по самолету, свои же парни посылают в них снаряды, один из них разорвался совсем близко.

Самолет клюнул носом, может, пилот бросил его в пике, стараясь обмануть прожектористов, однако это ему не удалось, так как свет заливал кабину и рядом слышались разрывы снарядов.

Но Подгорному почему-то не было страшно. Хотя зенитчики и стреляли именно по нему, Борису Подгорному, он не чувствовал к ним зла и не боялся. Хорошо бьют ребята, и, наверное, снаряды ложатся каждый раз все ближе!

Самолет снова бросило в сторону, Подгорный слетел со своей скамейки и больно ударился рукой об пол. В то же время что-то тяжелое упало на него, вывернулся и увидел полные страха глаза Слипцевича, усмехнулся зло, хотел что-то сказать, но не успел: ослепительный свет затопил мозг, тело пронизала боль. Протянул руки, чтобы удержаться, но ничего не подвернулось...