Мао Цзэдун - [41]

Годы спустя Мао сказал в Баоани Эдгару Сноу, что летом 1920 года он считал себя марксистом. К правде это утверждение не имело никакого отношения: в состоявшемся примерно тогда же разговоре с другом Мао признался: «Пока еще я не знаю, кому верить». И действительно, марксизм был тогда для него не лучом света, а сбивавшей с толку головоломкой. Мао упрекал себя за беспорядочность мышления. «Я слишком эмоционален и темпераментен, — признался он одному из бывших учителей. — Я не могу сосредоточиться, мне не хватает настойчивости, а изменить себя никак не удастся. Какая досада! Так хочется заняться филологией, буддизмом, но у меня нет ни книг, ни времени, чтобы читать их. Вот и приходится откладывать все на потом. Очень трудно дастся мне самодисциплина».

Для человека со столь радикальными взглядами признание в интересе к буддизму звучит по меньшей мере странно. Но в 1920 году китайская культура служила Мао фундаментом, на котором строилось все его мировоззрение. Эту роль он сохранит за ней до самого конца.

От идей молодости Мао не отрекался никогда. Его мышление развивалось методом прироста. Прагматизм Дьюи накладывался на заимствованный у Паульссна и Канта идеализм; либерализм Джона Стюарта Милля обогащали идеи общественного дарвинизма; учение Адама Смита дополнял Хаксли. На смену конституционализму Лян Цичао приходил социализм Цзян Канху и Сунь Ятсена. Утопизм Кан Ювэя прокладывал дорогу к анархизму и марксизму. Все эти «новомодные веяния» удерживались на прочном каркасе классического китайского наследия — от жившего в династию Мин Ван Янмина до неоконфуцианца Чжу Си; от тайского Хань Юя до Цюй Юаня эпохи Сражающихся царств. Но и это классическое наследие опиралось на вековой сплав буддизма, конфуцианства и даосизма, духом которого Мао проникся еще ребенком в деревенской школе. Каждый новый уровень включал в себя все накопленное более нижними слоями. Ничто никуда не пропадало.

Этой обширной кладовой эрудиции Мао обязан удивительной и оттачивавшейся с годами склонностью к метафоричности и параллельности мышления. Еще более важным представляется то, что его подход к марксизму тоже окрашен оттенками всех прежних интеллектуальных наслоений.

Наряду с чисто анархическими брошюрами «Общество культурной книги» располагало и такими традиционными шедеврами, как роман «Речные заводи», изданный на классическом литературном языке. Весной 1920 года, когда появилось время познакомиться с достопримечательностями, что Мао обещал матери сделать двумя годами раньше, он в первую очередь направил стопы туда, где происходили описываемые древними авторами события:

«Я остановился в Цюйфу и посетил могилу Конфуция. Увидел небольшую протоку, в которой его ученики омывали ноги, походил по крошечному городку, где ребенком жил Учитель. Я стоял у дерева, посаженного, по преданию, самим Конфуцием, рядом с храмом, что воздвигли в его честь. Затем отправился на реку, у которой поселился Янь Хуэй, один из любимейших учеников Конфуция. Впереди меня ждала еще родина Мэнцзы. Я взобрался на вершину Тайшань, в Шаньдуне эту гору почитают как святыню. Здесь ушел в отставку генерал Фэн Юйсян, здесь же он писал патриотические строки… Я прогуливался по берегам озера Дунтинху, прошелся вокруг стены Баодинфу. Под моими ногами потрескивал лед Бохайского залива. Теперь мне знакомы и стены Нанкина, и гремевший славой во времена Троецарствия Сюйчжоу… Путешествие вышло замечательное…»

Путешествие в прошлое и в самом деле оказалось для Мао не менее увлекательным, чем блуждания по новому миру «измов», среди которых предстояло найти ключ к будущему страны.

Задолго до того как Чжан Цзинъяо был вынужден оставить свой высокий пост, уже шли жаркие споры о том, какой должна стать новая власть в провинции. Провозглашенная Сунь Ятсеном Китайская Республика оказалась, по сути, мертворожденным ребенком. C 1913 года Хунанью правили трос пришедших с севера военачальников: Мясник Тан, Тиран Фу и Злобный Чжан, причем каждый был ненавистнее предыдущего. В пожарище гражданской войны погибли десятки тысяч хунаньцев, сотни тысяч лишились крова. Дикость и зверства последних двух лет убедили хунаньскую элиту в том, что провинция жила бы куда лучше под властью местного уроженца. До предложения объявить свою независимость — вначале от Пекина, а затем и от всего Китая — оставалось сделать лишь небольшой шаг. В 1920 году у всех на устах были два понятия: собственное правительство и самоуправление. Лозунг «Хунань — для хунаньцев» обрел новое звучание. Обращавший на себя внимание путешественников прошлого века менталитет жителей «независимого княжества» получал драматически актуальное подтверждение.

Поначалу Мао был полон скептицизма. «Я просто не понимаю, — писал он в марте, — как мы сможем это сделать. Чрезвычайно трудно добиться независимости, будучи внутренней провинцией Китая. Разве что ситуация в будущем изменится настолько, что мы превратимся в нечто похожее на американские штаты или земли Германии».

Тремя неделями позже он превозмог уныние и вместе с Пэн Хуаном занялся созданием «Хунаньской ассоциации содействия реформам». Штаб-квартира ассоциации находилась в Шанхае, а финансировали ее деятельность состоятельные хунаньские бизнесмены. Устранение одиозного Чжан Цзинъяо, предостерегал Мао, может оказаться «головой тигра с телом змеи», то есть хорошим началом с неудачным концом. Необходимо менять саму порочную систему, в противном случае на место одного Чжана придет другой. Но сменить систему сразу во всей стране невозможно. Поэтому начать следует с относительно небольшого района, к примеру, с Хунани. При успехе принцип самоопределения найдет приверженцев и в других провинциях. Со временем же разрозненные территории начнут «объединяться в решении общих для всей страны проблем».