Манящая бездна ада - [79]

Вернувшись в комнату ребенка, она отняла у него горячую грелку.

В спальне завернула в нее «смит-вессон» и терпеливо дождалась, пока дуло приобрело человеческое тепло, так нужное ее жаждущему рту.

Она смело исполнила всю комедию. Затем прослушала без спешки, без страха три холостых щелканья курка. Услышала, через несколько секунд, четвертый выстрел, вогнавший пулю ей в мозг. Теряя сознание, она вернулась в первую ночь, клуне, снова почувствовала, как разливается по горлу вкус мужского тела, так похожий на свежую траву, на счастье, на летний отдых. Она упорно следовала за каждым поворотом разрушенного сна и рассудка, вспоминая ощущение усталости, и снова, полунагая, поднималась вверх по нескончаемому склону, согнувшись под тяжестью пустого чемодана. Луна все росла и росла. А она, сверля ночную тьму маленькими грудями, блестящими и твердыми, как цинк, шла, не останавливаясь, дальше, пока не погрузилась в безмерную огромную луну, которая уверенно ждала ее столько лет, впрочем, не так уж много.

Телеграфист Матиас © Перевод. Евгения Лысенко

Когда Хорхе Мичел во второй раз при нескольких свидетелях рассказал в доме Марии Росы историю, или происшествие, с Атилио Матиасом и Марией Пупо, я почувствовал, что рассказчик достиг высшего совершенства и что при дальнейших повторениях его рассказу наверняка грозят лишь ухудшения и распад.

Поэтому, и только поэтому, я намерен немедля воспроизвести рассказанную им версию, дабы защитить ее от времени, от будущих застолий.

Итак, происшествие это не придуманное и к литературе никак не относящееся. Рассказ звучал примерно так.

Как вы знаете, для меня голые факты не имеют никакого значения. Важно то, о чем они говорят, их скрытый смысл, а затем надо выяснить, что еще за ним скрыто, — и так до самого дна, до которого нам никогда не добраться. Вздумай какой-нибудь историк описать путешествие этого телеграфиста, ему было бы достаточно указать, что при правительстве Идиарте Борда[34] пакетбот «Анчорена» вышел из порта Санта-Марии с грузом пшеницы и шерсти, предназначенным для стран Восточной Европы.

И он бы не солгал, однако более важная истина содержится в том, что расскажу я, хотя мой рассказ неоднократно критиковали за предполагаемые анахронизмы.

Плавание должно было продолжаться дней девяносто, и я мог бы, приложив некоторые усилия, привести список личного состава; но под действием какой-то суеверной антипатии я сначала забыл имя моего героя-телеграфиста. На этих страницах для удобства изложения я иногда называю его Агилера. Зато имя женщины, хотя мне не удалось с ней встретиться, я никогда не забуду: Мария Пупо, из Пухато, департамент Сальто.

— Что поделаешь! Так ее и зовут — Мария Пупо, — говорил телеграфист Агилера.

«При свете звезд мы в плавание выходим», — затянул он однажды утром, крася белой краской дверь, и зараза вмиг распространилась — все стали это напевать, эта фраза стала у нас приветствием, ответом, шуткой и утешением. При свете звезд мы в плавание выходим. Бог знает почему, но мелодия звучала еще глупей, чем текст.

Понимаете ли, когда наступает этот час — а бывает он всегда на рассвете, — и ты поднимаешься по трапу с узлом, всегда синим, который нагло бьет тебя по спине, невыспавшийся, голодный, но с чувством тошноты, да еще под хмельком, и прислушиваешься, как в желудке переливается пиво, тут в мозгу постепенно проступает воспоминание о лице, волосах, ногах, матерински ласковой ладони той шлюхи, что выпала тебе на долю под крышей из гофрированной жести. Так уж заведено, от этого неодолимого чувства никуда не денешься, морская традиция.

И вот, наслушавшись пророчеств о судьбе вашего грузового судна и всяческих страстях на море, ты показываешь свои документы и робко здороваешься, наблюдая исподтишка, почти не двигая зрачками, за новыми лицами и угадывая, что они тебе сулят в смысле помощи, неприятностей или несчастий.

Собравшись на палубе, лицемерные и готовые все стерпеть, мы выслушали капитана, говорившего об отечестве, самопожертвовании, доверии. Человек он был разумный и видавший виды — подняв руку, пожелал нам счастливого плавания и, улыбаясь, попросил, чтобы мы постарались и для него сделать плавание счастливым.

Мы были очень благодарны за то, что он трепался не больше трех минут, и на нашем торговом судне дружно отдали честь по-военному, гаркнув «ура!».

Я попытался заполучить в соседи по каюте гринго Васта. Но опоздал — все места были распределены заранее за день, и на двери моей «тошнилки» я увидел табличку с двумя именами: Хорхе Мичел — Атилио Матиас.

Умывшись и освежившись, мы в половине восьмого вечера неизбежно должны были оказаться вдвоем, друг против друга, — каждый сидит на своей койке, засунув между колен руки томящихся от безделья мужчин. И вот телеграфист Матиас говорит:

— Сейчас мне выходить на работу, — потом откашлялся сухим кашлем и повторил: — Надо выходить на дежурство.

(Он был — и навсегда остался — на десять лет старше меня; длинный нос, бегающие глаза, тонкие, кривящиеся губы вора, мошенника, склонного ко лжи, бледность лица, с юности защищенного от солнца, охраняемого полями шляпы. Но вокруг всего этого, как некая постоянная оболочка, витало уныние, печаль, фатальная невезучесть. Был он невысокого роста, тщедушный, с висячими, мягкими усами.)