Манускрипт с улицы Русской - [21]

— Не пойму, о чем ты...

— Поймешь... Я тоже думал, что владею понятным для всех вавилонян языком — красками на полотне. Но меня изгнали из цеха, потому что я больше не хотел доставлять удовольствия вельможам, хотя прежде делал это охотно. Разве не я расписывал спальню короля Ягайла в краковском замке?

— Кто же ты? — наклонился через стол Арсен: ему показалось, что он когда-то встречался с этим человеком.

— Я — кающийся грешник. Покойник, грешивший при жизни, а на том свете не обретший покоя. Я — на том свете. Ребенок, ударивший мать в грудь, становится кающимся в прегрешении. Сытый богач, отнявший у бедного кусок хлеба, — тоже. Поп взял деньги, а службы не отправил. А за что я? Нарисовал морду архиепископа без прикрас!.. Ха-ха... — Он, не спрашивая Арсена, опорожнил его кружку до дна.

— Послушай-ка, мил человек, — протянул к нему руку Арсен. — Ты случайно не знаешь мастера Симеона Владыку?

— Знаю. Он делает витражи в католическом кафедральном соборе и берет по двадцать грошей за окно. Я не хотел... А ты иди, иди, развесели короля. Ягайло часто наведывается в Вавилон... Чего так смотришь на меня, Арсен, скомороший Агасфер?

— Челядинец... Яцко Русин! — воскликнул Арсен. — Что с тобой случилось?..

— Узнал... А я тебя — сразу. In tabernis quando sumus... Ты же научил нас петь эту песню... — прошептал пьяный художник, опустил на стол голову и уснул.

— Корчмарь, — позвал Арсен армянина, — постели нам обоим.

...Погожее утро заглянуло в маленькое окошко, осветив нары, где Арсен и Яцко Русин спали, укрывшись от холода с головой под ветхой дерюгой. Низкий черный потолок тесного чулана, который армянин предоставлял на ночь за два гроша постояльцам, давил сверху, а снизу от каменного пола тянуло ледяным холодом, хотя на дворе уже была весна.

Арсен проснулся. Высунул голову из-под дерюги и теперь при дневном свете стал присматриваться к желтому лицу своего соседа, с трудом узнавая в нем черты когда-то живого и веселого Яцка Русина, который не так давно возвращался из Кракова со своим мастером Симеоном Владыкой в ранге челядинца-товарища, полный радужных мечтаний и дерзких замыслов. После долгих лет ученичества и челядинства он совершил обязательное трехгодичное путешествие и получил право нарисовать свой майстерштюк[25], за который должен был получить титул мастера. «Это будет мой самый большой праздник, — мечтал вслух Яцко, отмеривая долгие стадии[26] дороги от Кракова до Львова. — Ты улыбаешься, Арсен, на все смотришь свысока, хотя сам чуть старше меня. Над всем насмехаешься. А я... Ты понимаешь: наступит день, когда один из самых младших учеников обойдет с цыхой[27] всех мастеров-художников, золотых дел мастеров, литейщиков, сзывая их на сходку. Все товарищество посмотрит на мои картины, а они будут хорошие, ведь учился не у кого-то, а у Владыки, и меня назовут кунштмайстером. И я поставлю братству пиво... Снова смеешься. Скоморох ты... Я знаю, что сначала, как младший мастер, еще с год буду носить вино для братии, гасить свечи в каплице и нести носилки с гробом, когда кто-то, не приведи бог, помрет. Но потом... Потом я стану почитаемым во Львове художником, у меня будут свои ученики, а мои картины принесут мне славу и деньги...»

Арсен смотрел на Яцка, слышал его наивный мальчишеский голос и не мог поверить, что те слова говорил вот этот самый истощенный от недоедания и пьянства человек, возраст которого трудно определить. Вот он лежит, словно на смертном одре, со сложенными на груди руками, длинный нос заострился, оскалились почерневшие зубы — что случилось с ним?

Арсену вдруг стало не по себе, ему показалось, что он лежит рядом с мертвецом, он слегка толкнул Яцка локтем, тот открыл глаза и хриплым голосом прошептал:

— Гавриил, угодник божий, вытруси из своей лиры хотя бы полгроша, пошли хлопца в «Брагу», если нет у тебя ничего в бутылке. В горле жжет, душа росинки просит...

— Я не Гавриил, Яцко. Я — Арсен. Проснись.

— А-а, — зевнул Яцко. — Слава богу... У того Гавриила не допросишься. Если и даст, то такое нравоучение прочтет, что и пить не захочешь: и грех, и горечь, и позор, и в рай не попаду, а чтоб тебе бог дал здоровье, Гавриил, — я уже давно в раю.

— С каким Гавриилом ты разговариваешь, да продери ты свои глаза.

— С атаманом. Я в госпитале, храме для больных при Николаевской церкви, пристроился... Ближе к господу богу. Там всякого грешника принимают, лишь бы он был босой да голый. Опекуны таким образом души свои спасают. Есть один раз в день дают, эскулап-инок иногда наведывается, приносит лекарства, в баню раз в неделю посылает, а в воскресенье пресвитер гонит в церковь на молитву. Это, скажу тебе, цех не хуже, чем на Русской, для нищих. Я нашего атамана звал — забыл, что с тобой вчера засиделся в корчме, а он у нас будто бы за бургграфа.

Арсен вспомнил нищего из Луцка — неужели тот самый? — поднялся на локти и спросил:

— Какой Гавриил собой?

— Бог, Арсен. Пророк, страдалец однорукий и одноглазый... Но он добрый человек, только слишком праведный.

«Тот самый», — и Арсен почувствовал вдруг, что ему стало душно. Не мог объяснить себе, почему он боится атамана нищих; отбросил дерюгу и присел на нарах.