Манускрипт с улицы Русской - [19]

И умолк, сник, потому что в этот момент видел только лицо Арсена, забыв о его скоморошьем одеянии, о его гуслях, и узнал в нем самого себя, в прошлом — молодого, красивого парня, за которым пошла, не спрашивая, кто он, красавица Прасковья, и какая это была радость, какое счастье, а что ждет Орысю с холодноглазым Адамом, и почему бы не... почему бы не...

— Боярин! — всхлипнул Арсен, видя, как исчезает отцовская суровость. — Я люблю Орысю, и она...

— Она?! — побелел Ивашко, возмутившись, что вот здесь, в эту минуту, скоморох осмелился просить руки боярской дочери. Нищий хочет стать его зятем? — Что — она? — подступил к нему, сжимая кулаки. — Уходи ты... Уходи, пока я... пока не спустил с цепи собак!

Служанки расчесывали волосы невесте, она глядела в окно и видела, как, опустив голову, уходил со двора гусляр; по Орысиному лицу текли слезы, а губы шептали благодарственную молитву за то, что не обошла ее, пусть и краткая, минута счастья, что изведала она хоть немного его, ведь могли же они и разминуться...

В предместье Арсен встретил Осташка Каллиграфа.

— Значит, больно, говоришь, Арсен, — сказал Осташко, выслушав скомороха. — И хорошо, что больно. Куда ты теперь отправляешься?

— Во Львов подамся.

— Не ходи, хлопче, в тот Вавилон. Рать тут будет. Зачем идешь на ту сторону? Неужели думаешь, что только мечами воюют? Гусли — тоже оружие. Разве там не будет болеть у тебя сердце, когда здесь будет пролита кровь?

— За кого будет пролита кровь?

— За землю нашу. За православную веру.

— Нет у меня ни земли, ни веры, — махнул рукой Арсен, прошел мимо Осташка и направился в путь по Волынскому шляху.

ГЛАВА ПЯТАЯ НА ЗАДВОРКАХ ВАВИЛОНА

Никогда еще не было так тяжело у него на сердце, как нынче. Ни тогда, когда ректор Ягеллонского университета запретил схизматикам проживать в бурсе — и Арсен с ватагой нищенствующих спудеев пошел петь Gaudeamus под окнами краковских мещан, ни когда оставлял нагретую телом служанки из корчмы жесткую постель в убогом меркатории, ни когда пропил последний квартник с четырьмя такими же, как и он, «жаками» и в обществе львовских художников без гроша двинулся в путешествие. Беззаботная тогда была жизнь! С кем пиво пил, тому и честь отдавал и не оставался в долгу ни перед обидчиками, ни перед благодетелями. Вся земля принадлежала ему.

А ныне не стало у него ни земли, ни веры.

Он увидел в девушке неведомый до сих пор образец чистоты и понял, что она существует на свете, сияет ярким золотом, пронизывает светом очерствевшие души и напоминает людям о том, что природа обещала им больше, чем дала жизнь. И вот эту чистоту оскверняют и этот свет гасят.

Шел быстро, его слух пронизывали свадебные песни, хотя их еще и не заводили девушки, а сердце терзали звуки труб и дуд, хотя скоморохи еще не начинали играть, — эти песни и музыка, под которую сегодня неминуемо отнимут, скроют от него Орысю, сгущались над ним, как черные тучи.

Спешил уйти подальше, чтобы не слышать свадебного веселья, ибо наверняка вернется и станет бродить как пес вокруг двора Ивашка Рогатинца, терзаться и упрекать себя...

Когда Арсен уже миновал Юшковичи и Ожидов, а дорога вывела в чистое поле, покрытое ноздреватым снегом с черными проталинами, он замедлил ход и почувствовал, как с каждым шагом пройденного пути в его сердце накапливается злость. Арсен чувствовал, что навсегда порывает с той жизнью, какой жил до сих пор, и становится другим. А каким — не знал. Шел по просохшему на весеннем солнце Волынскому шляху и дивился тому, как злость постепенно заглушает боль.

Но душу еще щемило, запах талой воды пробуждал в нем воспоминание об олесском погосте: на заснеженной могиле след от девичьих колен, а перед ним — глаза к глазам — теплая голубизна, а потом прикосновение мягких, сладких, как мед, губ; еще больно отдавались в голове последние слова, сказанные Орысей, и еще больше охватывала злость на людей, которые отобрали у него то, что должно было принадлежать только ему, отобрали, не спрашивая, заслуживает он счастья или нет, отобрали лишь потому, что все его богатство — гусли за плечами. И он проклинал Ивашка Рогатинского, подавившего волю дочери, и Орысю, покорно бросившую свою волю к ногам отца, и Осташка, второй раз вставшего на его пути со своими наставлениями, — все приводило Арсена в ярость.

— «Рать тут будет... Гусли — тоже оружие...» — Арсен вслух передразнил Каллиграфа. — А что вы лучшее дадите мне, чем у меня есть, если бы я и пошел вместе с вами? Ныне Ивашко обещал натравить на меня собак, что же, после победоносной битвы он, наверное, выполнил бы свое намерение... За православную веру... А какая мне разница, кто будет науськивать на меня цепных собак — католик или схизматик? Воевать за веру... А ее, эту веру, давно подобные вам распродают за привилегии и гербы, меняют на места на магистратских скамьях, проигрывают в корчмах в кости. Да и сколько вас — Осташков да Ивашков — схватились за ведра с водой, когда хата уже сгорела? Со всех сторон вы уже окружены костелами, вот и смиритесь, ибо там сила, а вас — горсть. Да вы еще не успеете поднять мечи, как вам на шеи наденут колоды и вы мгновенно отречетесь от своей веры. Быстрее, чем я. «Рать будет...»