Опять два желтых круглых глаза осторожно выглянули из-за опушки камышей и скрылись; показались с другой стороны и тоже спрятались. Выдвинулась круглая морда, обрамленная белыми бакенбардами; показалась лапа, вооруженная вершковыми когтями; лапа эта была приподнята, как у кошки, когда та сторожит отверстие в углу комнаты, из которого должна, по ее расчету, выглянуть вороватая мышка, как у охотничьей собаки, когда она, почуяв притаившуюся меж кочками птицу, делает мертвую стойку, — так у тигра, готового сделать последний прыжок на обреченную погибели жертву.
Страшный детский визг разом поднял на ноги весь уснувший аул; затрещали камыши, раздвигаемые прыжками полосатого хищника… Между ребятами не досчитались одного, самого большого, что ушел подальше от кибиток и спал на тропинке в тени куста джиды, отдельно растущего у самой опушки.
— Вот уже третьего!.. — завывая и всхлипывая, говорила Касаткину старая киргизка, когда все понемногу успокоилось и затихла поднятая тигром суматоха.
— Вторая неделя, как пришли сюда эти дьяволы и не дают нам совсем покою! — сообщил молодой киргиз, сильно жестикулируя руками и натравливая в камыши на весь аул развывшихся собак.
— Воля Аллаха, и никто против нее не станет! — нараспев произнес Мулла-Ашик и стал моститься на кошме, предполагая снова погрузиться в созерцательное состояние.
Одна только краснощекая девка бегала по аулу, скликала и сгоняла в кучу перепуганных ребят, проверяя, которого же это из этих чумазых карапузиков уволок джульбарс, таким разбойником подкравшийся к сонному аулу.
— Что же вы не прислали сказать в Чиназ? — говорил Касаткин молодому киргизу. — Мы бы собрались и постарались избавить вас от этого соседства. Сколько их тут?
— Два: отец с женою. Та больше при детях, должно быть еще подростки; наши при стадах видели раз; совсем маленькие, а отец здоровенный, такого большого мы еще сроду и не видели, — отвечал джигит. — Это, должно быть, отец приходил!
— Это я, верно, с ним и встретился сегодня, когда шел солончаками понизу; тот порядочный!
— Лошадь задушили, вороную, лысую, что, помнишь, я к тебе в Чиназ приезжал — еще хромала тогда!
— Ну, помню!
— Верблюжат двоих; джигиту Байтаку бедро измочалил совсем — тот помер. Да что, самого Гайнулу чуть не съел, уж мы и не знаем, как его Аллах уберег!
— Надобно сейчас же дать знать, а то теперь они разлакомились у вас на свободе еще и не такой беды наделают!
— Гайнула сам собирался к тебе ехать да что-то раздумал, до следующего базарного дня отложил!
— Ну, ладно, ладно, — утешал ее Касаткин, — вот, может быть, убьем — шкура моя, деньги от губернатора ваши![115]
Погоревали, погоревали еще о случившемся, да и перестали. К вечеру, только стало заходить солнце и красный диск его опустился к самым камышам, что синей полосой тянулись по горизонту, послышалось вдалеке, со стороны степи, разнообразное блеяние овец, звонкое ржание лошадей и резкие, пронзительные крики верблюдов: то Гайнула с джигитами гнали стада на ночлег. Из всех остальных кибиток высыпали женщины в белых тюрбанах и синих рубахах; у каждой в руках была какая-нибудь посудина — они поджидали прибытия кобыл, которых нужно было доить на кумыс.
Гайнула приехал верхом на тощем жеребце карабаире, слез с лошади, бросил ее так у кибитки без привязи и подошел к Касаткину.
— Ну, здравствуй. Вот спасибо, что к нам зашел! А я было сам к тебе собирался! — сказал он нашему охотнику.
— Знаю, — отвечал последний. — Мне уже все рассказали!
— Да чего рассказали, — вмешался в разговор старик. — Сам своими глазами видел!
— Бабы у тех еще кибиток мне говорили! — заметил Гайнула, кивнув головою назад.
— Без настоящего припаса пришел я, — начал Касаткин, — собираться долго некогда было, да, признаться, я и не думал, что они к вам забрались, полагал, что у Чирчика теперь держутся!
— Эти снизу пришли; я по следам видел: из тех камышей, что за гнилыми колодцами; даже через степь шли — немного, а шли. Мы с джигитами как увидали следы в степи — просто глазам не поверили…
— Так ты вот что устрой мне… — перебил его Касаткин.
— Вот садитесь, за едой и будете говорить! — пригласил старик пастуха и гостя ко вновь поставленным на войлоке чашкам.
— А и то правда… Садись, приятель!
Все уселись.
— Пошли ты в Чиназ кого-нибудь к Бабаджаку! — продолжал Касаткин.
— Это что у базара живет?
— Тот самый!
— Ну, пошли ты к Бабаджаку и скажи ему все, что знаешь о тиграх; да уведоми, что я уже здесь и чтобы он, захватив с собой ружья (он уже знает какие), немедленно сюда приезжал. Трубаченко, высокому, толстому…
— Знаю и Трубаченко — тюра (начальник)!
— Ну так вот, ему тоже скажи: может, и он соберется. Водки чтобы привозили с собою бутылок десяток…
— Ой-ой, много!
— Рому тоже… Мы у вас тут, может, недели две поживем; что там в Чиназе-то делать?
— А тигра убивать когда будешь?
— Вот у нас вчера новолуние было. Дней через пять ночи посветлее будут, мы их всех передушим!
— А то они вас, может!
— А то они нас, как случится!
— Воля Аллаха, от судьбы не уйдешь! — возразил старик.
— А пока спать будем ложиться! — предложил Гай-пула и, не дожидаясь ответа, лег на войлоке, положил седло под голову и заснул почти мгновенно — заснул так, как может спать киргиз, весь день прокарауливший свои несметные отары.
