Мангыстауский фронт - [9]

Но мысль о собственных баранах не давала покоя: «Есть скот — ты человек. Нет его — хуже шелудивого пса…»

От таких же, как он, бедняков услышал Бестибай про Кара-Бугаз: большие работы начались на берегу — соль добывают. И платят деньги… Перебрался Бестибай к «черной пасти», вырыл землянку, начал осматриваться.

Кого только не было в те годы в Кара-Бугазе, где царское правительство еще перед первой мировой войной пробовало разрабатывать месторождение сульфата натрия — сырья для металлургической, стекольной, бумажной промышленности. Казахи, русские, туркмены, персы, татары, армяне, калмыки с раннего утра выламывали ломами да кайлами сульфат, на тачках вывозили, а потом, когда соль подсыхала, грузили или на верблюдов, которые шли к Амударье, или на пароходы, чтобы отправить за море.

Пестрый народ толокся на пустынных берегах: бродяги, давно позабывшие и дом и, кажется, свое имя; ловцы счастья, случаем заброшенные в это гиблое место; сорвиголовы, не признающие никаких законов — ни божеских, ни царских, ни человеческих; такие же горемыки, как Бестибай, надеющиеся выбиться из нужды, да попавшие в западню…

Самой сплоченной, хотя и небольшой группой держались сосланные царем «политические». Бестибай сначала принимал их за разбойников — аламанов, которые не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков. Но когда узнал поближе — мнение переменил: люди как люди. Еще и поумнее других. Рабочий Василий Петровский, которого Бестибай однажды в жару угостил чалом — его как никто умела готовить жена, — начал заходить к нему. Василий — человек грамотный. В самом Петербурге жил. Работал на фабрике. А главное, по-казахски говорил.

Петровский и подсказал Бестибаю:

— Чего хребет ломаешь — подрядись в караван с верблюдицей, вози соль на Амударью. А я за тебя перед начальством похлопочу, чтобы отказа не вышло.

Получилось все хорошо — совсем иная жизнь началась для Бестибая, который, работая на промысле, тосковал по вольной степи. Пусть жил он в землянке, редко ел досыта, а на шароварах и чапане столько заплат, сколько звезд на небе, но зато по-прежнему видел Бестибай новые дороги, людей, незнакомые города, шумные караван-сараи и базары. Удалось и немного денег скопить. Купил Бестибай дюжину баранов и коз, поручил их Халелбеку, который подрос, превратившись в крепенького, хотя и ростом не вышел, джигита. А сам Бестибай кочевал по родной земле: с караванами побывал в Ходжейли, Астрахани и даже до Оренбурга доходил. А уж Мангышлак и Устюрт знал, как собственную кибитку.

Война все не кончалась. Видно, совсем рассердился Иса на белого царя. Соли и хлопка нужно было больше и больше. Бестибай подумывал уже о второй дюжине баранов, но тут началась революция. Все пошло в степи вверх тормашками: закрылась добыча сульфата, перестали ходить караваны, а люди, — кто из них прав, а кто не прав — Бестибай определить не мог, — стали резать друг друга как мясники.

Растолковал бы, что к чему, Петровский, но Василий еще весной семнадцатого года подался на родину. Бестибай переждал смутное время в Кара-Бугазе, потерял с таким трудом нажитых коз и баранов — их реквизировали рыскавшие в песках белые солдаты — и опять остался с той же верблюдицей, которая постарела так, что бока ее из желтых стали серыми, как соль, но пока еще служила верой и правдой.

Все войны когда-нибудь кончаются — отгремела и гражданская…

Вернулся в Кара-Бугаз Петровский, и Бестибай первым делом пошел к нему. Василий встретил его как старого друга. Рассказал, что воевал за советскую власть на Волге, потерял в бою руку, а теперь по поручению Ленина — главного большевика — будет восстанавливать промысел. И правда: новая власть быстро начала разработки. Бестибай, как прежде, стал ходить с караванами, хоть и небезопасно было: в песках бродили бандиты, и пропасть человеку было проще простого. Случалось Бестибаю показывать дорогу красным отрядам, добивавшим остатки белых банд и шайки аламанов, особенно расплодившихся после гражданской войны. Красноармейцы подарили Бестибаю алую звездочку, и он носил ее на чапане.

Петровский создал в Кара-Бугазе первый рабочий Совет, председателем которого его и избрали. Бестибай, помня надменных и неприступных волостных, думал про себя, что Василий теперь и здороваться с ним не будет — большой начальник! — но Петровский, который жил одиноко (жена у него умерла от тифа, а сын учился в Москве), по вечерам запросто заходил в землянку Бестибая. Они толковали о том о сем, но больше всего о новой власти, смысл которой Бестибай пока не мог уразуметь.

— Ничего… Наступит время — поймешь, — говорил Василий. — Подведут узел под задницу — сразу определишь, кто враг, а кто друг пролетариата.

Бестибай не спорил. Он вообще говорил мало, думая свое. И думы эти были нехитрые: не околела бы верблюдица; где взять чаю и спичек; а главное — что делать с Халелбеком? По какой дороге пускать джигита?

В тот день Василий Петровский пришел неожиданно — когда Бестибай пил утренний чай.

— Садись, тамыр![13] — обрадовался Бестибай гостю, наливая чай.

Но Василий не сел. Меряя шагами крошечную землянку, он и внимания не обратил на пиалу с чаем, которую протягивал ему хозяин.