Мангыстауский фронт - [5]

— И все на Мангышлаке? — недоверчиво спросил Саша.

— Родина.

— Да-а-а… Все равно воды мало. Вон в наш Жетыбай откуда возят? Пока доедут, не вода — тухлятина.

— В Жетыбае вода есть. Найти надо. Колодцы вырыть.

— Колодцы?! — засмеялся Саша. — Колодцами, батя, скважины не напоишь. Они знаете сколько воды требуют? Только давай! Вся работа на воде…

— Колодца мало — скважину ставь, — не уступал Бестибай.

«А ведь прав отец, — думал Халелбек, с интересом слушая разговор. — На каждой оперативке только и слышно: «Вода… Вода», а гидрогеологов в экспедиции — раз-два и обчелся. Да и денег мало отпускают. Все средства на нефтеразведку. Будто вода сама собой найдется…»

— Ищи не ищи, — Саша запальчиво махнул рукой, — пустыня, она и есть пустыня.

— Что такое Мангышлак? Знаешь? — спросил отец.

Халелбек заметил, что он тоже разволновался: несколько раз дотрагивался до горла, словно что-то мешало дышать.

— Не принимай к сердцу, коке[7], — сказал сын по-казахски.

— Как не принимай?! Парень говорит, что уходят адаевцы с Мангыстау.

Он опять повернулся к шоферу:

— Так что такое Мангышлак?

— Название.

— Если по-русски: «тысячи кочевий», «тысячи зимовок». Тысячи!

Бестибай отогнул край кошмы, на которой они сидели.

— Гляди: вот кошма. Видишь? Вся в мелких дырах. Почему? На кочевках угли прожгли. Теперь наш Мангыстау. Он тоже как кошма после кочевки — весь в дырах. Только не угли прожгли — руки сделали. Тысячи колодцев. Тысячи кочевий. Занесет песком — снова рой. Вода есть. Только надо знать — где.

— Всё, сдаюсь, — поднял руки Саша. — Значит, тысяча зимовок?

— Больше.

— Теперь еще одна будет. — Саша ткнул себя в грудь: — Товарищ Новиков Александр Лукич остается зимовать на Мангышлаке. А кто его уговорил? Вы, аксакал!

Он поднялся, протянул старику крупную ладонь:

— Так домой и напишу: раньше следующего лета не ждите. Покорять Мангышлак так покорять! — И рассмеялся первый.

…Ну зачем ты, старик, едешь в Форт? Зачем другим людям знать про твои болезни? И разве это хорошо — цепляться за жизнь? Сколько отпустил аллах — столько и проживешь. Ни больше, ни меньше. И никто — ни врачи, ни баксы, ни ты сам не прибавят и не убавят тебе жизни ни на волос. Один аллах вечен. Единственный он в своем роде, и нет при нем ничего: он существует вне пространства, и он создал все посредством своей силы… Так написано в священной книге. Аллах вечен…

Но о созидателе надо судить по миру, который он сотворил. Да, шесть полных кругов[8] прошла твоя жизнь, и все равно ты смотришь на этот мир, как в первый день, когда открыл глаза. Все связано с твоей жизнью: ковыль у обочины, струящийся под ветром; мышка, спешащая в нору; камень, изъеденный ветром, и пыль, которая когда-то была камнем, — все в тебе и с тобой. Но как же тогда смерть? В чем тайна? Мир во мне и со мной, пока я жив. Но все знают, что после смерти никто не воскресает. Зачем жизнь, смерть? Для чего? Родился человек, живет — плохо ли, хорошо ли, счастливо или несчастливо, богато или бедно, в любви или в ненависти — живет, радуется солнцу, снегу или дождю, тучным травам, жиреющим баранам, быстрым коням, приходит время — влюбляется, рожает детей, кормит, оберегает и наставляет их. И так день за днем, год за годом катится жизнь, проносится, словно степь под копытами крылатого скакуна, и ты летишь, небрежно покачиваясь в седле, весь захваченный неотвратимым движением. Вечной кажется жизнь. Как земля, на которой ты родился. Солнце, что с первой секунды согревало тебя. Небо, под которым ты любил. Но нет-нет и напомнит о себе смерть, что бьет неожиданно и покрепче любого батыра. Вышибла из седла одного, другого твоего сверстника.

Вот и Басикара…

Помнишь, как мальчишками соперничали с ним в байге? Той самой, первой в жизни байте, когда ты на иноходце из косяка Туйебая пришел вторым. Где теперь тот конь? Где сам Туйебай, одно имя которого приводило тебя — и одного ли тебя? — в трепет? А сам счастливый победитель? Ты так ему завидовал, что все отдал, чтобы только быть на его месте. Басикара опередил тебя и здесь, на последней дороге. Лежит в больнице, а ты, задыхаясь, кашляя, спотыкаясь, все еще бежишь… Куда? К чему? К черной яме, что разинула беззубый рот, сжевавший стольких победителей и побежденных? И то, что вчера еще имело имя, называясь человеком, отцом, мужем, другом, — застывшее, одеревенелое, трижды запеленатое в последнюю свою одежду — в белую мату — скоро поплывет над головами родственников, друзей, знакомых.

Неужели такое будет и с тобой? Тогда для чего все? Твои труды, радости, печали, борьба с недругами и помощь друзьям, недостойные ссоры, горячие клятвы, сама любовь, наконец? Разве еще не вчера ты шептал единственные слова любимой, той, чьи ореховые глаза светили тебе ярче звезд? Разве не ты, словно пьяный, молол невесть что, едва ли сам понимая смысл своих слов? И ради чего? Сладостного мига?! Теперь и от него осталась одна горечь.

А как билось сердце, когда она в саукеле[9], покачивая перьями филина, в малиновом камзоле с серебряными пуговицами плыла на празднично украшенном верблюде к твоей кибитке! Скажи она тогда лишь слово, разве не бросил бы всю свою жизнь к ее ногам ради предстоящей ночи? Куда уходит любовь? Нежность? Безумие прошедших ночей? Да с тобой ли это было? Когда? В какой жизни? Кого тебе подсунули вместо звонкоголосой птицы? Эту каргу с потухшим лицом, выцветшими глазами и грудями словно пустые корджуны? Воистину, если аллах хочет наказать человека, он лишает его разума.