Мандарин - [23]
Проходя мимо храма Неба, на одной из площадей я вижу несметное число нищих, на телах которых нет ничего, кроме веревки вокруг пояса да привязанного к ней кирпича, и женщин, в волосах у которых красуются старые бумажные цветы, — они спокойно обгладывают кости; тут же лежат детские трупы, над которыми летают слепни. Идя дальше, мы натыкаемся на клетку, в которой сидит осужденный и, просунув сквозь решетку изможденные руки, просит милостыню… Позже Ca То привел меня еще на одну небольшую площадь, на Каменных плитах которой стояли маленькие клетки с головами казненных, с них на землю капала густая черная кровь…
— Фу, хватит, Ca То, — произнес я, пораженный увиденным и страшно уставший, — я хочу отдохнуть от всего этого, побыть в тишине и выкурить дорогую сигару.
Он склонился в поклоне и тут же повел меня по гранитной лестнице на городскую стену, что, протянувшись на многие километры, представляла собой широкую эспланаду, где в один ряд сразу могли ехать четыре боевых колесницы.
И в то самое время, когда Ca То, сидя между идущих поверх стены зубцов, позевывал, как всякий гид, которому все показываемое давно наскучило, я, покуривая, созерцал лежащий у моих ног огромный Пекин…
Он был подобен тому великолепному библейскому городу — Вавилону или Ниневии, — который за три дня из конца в конец прошел пророк Иона. Огромная стена с воротами и монументальными башнями, кажущимися издали почти прозрачными, ограждает его со всех четырех сторон света. В замкнутом этой стеной огромном пространстве зеленеют рощи, голубеют искусственные озера, отливают сталью каналы, через которые перекинуты мраморные мостики, виднеются пустыри с полуразвалившимися строениями и здания с поблескивающей на солнце черепицей, фамильные пагоды, белые лестницы храмов, триумфальные арки, тысячи беседок, выглядывающих из зелени садов, какие-то участки города сплошь уставлены фарфоровыми фигурками, а какие-то похожи на свалки, и всюду, куда бы ни упал взгляд, — бастионы сказочно неприступного вида…
Рядом со всеми этими грандиозными сооружениями человек — всего лишь жалкая темная песчинка, гонимая легким ветром…
Вот среди пышной зелени высится просторный императорский дворец, его желтые черепичные крыши сверкают, подобно чистому золоту. Как хотелось бы мне проникнуть в его тайны, увидеть, побывав на его многоярусных галереях, варварскую роскошь династий, царивших здесь веками!
Чуть дальше — храм Неба, очень похожий на три зонтика, расположенных один над другим; еще дальше — величественная Колонна Начал — холодная и священная, как дух самой расы, а еще дальше — ступени из яшмы, ведущие в храм Очищения, они сверкают, играя полутонами.
Тут я обращаюсь за разъяснениями к Ca То, и его палец указывает мне на храм Поминания предков, дворец Верховного согласия, павильон Цветов образованности и беседку Летописцев, крыши которых из голубой, зеленой, пурпурной и лимонно-желтой черепицы поблескивают среди зелени окружающих рощ. Жадными глазами пожирал я все эти памятники азиатской древности, сгорая от желания свести знакомство с обитавшим здесь, в этом краю, непостижимым для меня обществом, с основами его учреждений, значением культов, духом образованности, грамматикой, догматами и непонятной мне деятельностью мозга китайского ученого…
Но мир этот неприкосновенен, как святилище.
Я присел на выступ стены, и взгляд мой потерялся на расстилавшейся от ворот города до отрогов Монгольских гор песчаной равнине, где не переставая кружились вихри пыли и чернели вереницы медленно идущих караванов… Мною овладела грусть, а царившее над Пекином безмолвие превратило ее в безысходную тоску по себе самому, в чувство одиночества здесь, в этом похитившем меня жестоком и варварском мире. И тут глаза мои увлажнились: я вспомнил свою родную деревню в провинции Миньо, церковный двор, затененный густой листвой раскидистых дубов, лавку с привязанной к двери лавровой ветвью, навес над кузницей и ручьи, особенно свежие, когда зеленеет лен…
Здесь же, в Пекине, было то время года, когда, устремляясь к югу, голуби покидают город. Я видел, как, оставляя рощи, храмы и беседки императорского сада, они прямо над моей головой собирались в стаи, и у каждого в клюве была легкая бамбуковая трубочка, свистом своим отпугивающая в полете коршунов. То были гонимые бризом белые голубиные облака, оглашавшие воздух печальными вздохами, похожими на вздохи ветра, который стихал в туманной дали…
Домой я вернулся усталый и в тяжелом раздумье.
За обедом, разворачивая салфетку, Камилов поинтересовался моими впечатлениями от Пекина.
— Пекин, генерал, заставил меня вспомнить стихи нашего великого поэта:
На вавилонских реках…
— Пекин, — сказал задумчиво, качая лысой головой, Камилов, — чудовище! Вы только подумайте, ведь этой столице и господствующему здесь классу подчинено триста миллионов способных, трудолюбивых, легко переносящих страдания, быстро размножающихся и готовых заселить весь мир людей. Они изучают наши науки… Угодно вам рюмку «Медока», Теодоро?.. У них великолепный флот. Они знакомы с прусской тактикой и владеют колющим оружием. А ведь это то войско, которое когда-то надеялось победить неприятеля бумажными драконами, из пасти которых вырывался огонь… Вот так-то!
Имя всемирно известного португальского классика XIX века, писателя-реалиста Жозе Мария Эсы де Кейроша хорошо знакомо советскому читателю по его романам «Реликвия», «Знатный род Рамирес», «Преступление падре Амаро» и др.В книгу «Новеллы» вошли лучшие рассказы Эсы, изображающего мир со свойственной ему иронией и мудрой сердечностью. Среди них «Странности юной блондинки», «Жозе Матиас», «Цивилизация», «Поэт-лирик» и др.Большая часть новелл публикуется на русском языке впервые.
Во второй том вошел роман-эпопея «Семейство Майа», рассказывающий о трех поколениях знатного португальского рода и судьбе талантливого молодого человека, обреченного в современной ему Португалии на пустое, бессмысленное существование; и новеллы.
Роман "Реликвия" (1888) — это высшая ступень по отношению ко всему, что было написано Эсой де Кейрошом.Это синтез прежних произведений, обобщение всех накопленных знаний и жизненного опыта.Характеры героев романа — настоящая знойность палитры на фоне окружающей серости мира, их жизнь — бунт против пошлости, они отвергают невыносимую обыденность, бунтуют против пошлости.В этом романе История и Фарс подчинены Истине и Действительности…
Сидя на скале острова Огигия и пряча бороду в руках, всю жизнь привыкших держать оружие и весла, но теперь утративших свою мозолистую шершавость, самый хитроумный из мужей, Улисс, пребывал в тяжелой и мучительной тоске…
История начинается с родословной героя и рассказа о том, как он пытался поведать миру о подвигах своих предков. А далее следуют различные события с участием главного героя, в которых он пытается продолжить героическую линию своей фамилии. Но Эса де Кейрош как будто задался целью с помощью иронии, лукавства, насмешки, не оставить камня на камне от легенды о героической истории рода, символизирующей историю Португалии.
У меня есть любезный моему сердцу друг Жасинто, который родился во дворце… Среди всех людей, которых я знавал, это был самый цивилизованный человек, или, вернее, он был до зубов вооружен цивилизацией – материальной, декоративной и интеллектуальной.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.