Мамонты - [89]

Но, возвратясь на миг к подлинности событий, я должен подтвердить, что вскоре после вечера художественной самодеятельности в столовке «Инснаба» мы с мамой, действительно, покинули свое пристанище на Малиновской улице и переехали — нет, не на Журавлевку, а в тихий переулок у Рыбной площади, где мама сняла комнату. Очень маленькую, скорей каморку, нежели комнату — на большее у нас не было денег. Да и много ли надо двоим?..

Но именно в эту каморку заявился однажды гость — не в фильме, а наяву — тот самый парень с бабочкой на шее, который громче всех хлопал в ладоши, когда моя мама читала наизусть стихотворение о Верке Вольной, — я знал уже, что его зовут Гансом.

Хлопушка: «Они не пройдут», пробы актеров, дубль два…

Теперь они сидели за столом в этой крохотной комнатке и, прямо скажем, не без аппетита хлебали из тарелок украинский борщ со сметаной, которым их потчевала мама Галя.

Она опять отлучилась на кухню. И они остались вдвоем — двое мужчин, Санька и Ганс.

Но сколько же можно угрюмо молчать, сидя друг против друга? Надо бы затеять какой-нибудь приличный разговор. А о чем еще вести разговор мужчинам, если не о войне?

— Вот, когда вы там воевали… — нарушил молчание Санька. — Было страшно?

— Один раз… был страшно, — признался гость. — Когда мы, шуцбундовцы, уходиль в Чехословакай… На лыжи, через границ… был ночь, и это… фью-у-у-у…

Он засвистал, подобрав губу. Рукой закружил в воздухе.

— Буран? — подсказал Санька.

— Зихер. Бу-ран… Мы нитшего не видеть, а сзади нас стрелять жандармы… Абер… но они тоже нитшего не видеть. Пуф, пуф — не попаль…

Он засмеялся.

Но мальчик не стал ему подхихикивать. Спросил строго:

— Зачем же вы удирали? Вот вы удрали — и там теперь Гитлер, фашисты…

— Нет, в Австрии не Гитлер, а Дольфус. Но он тоже фашист…

Очень странно, но здесь, в этой комнатушке, за обеденным столом, гость объяснялся по-русски куда уверенней, нежели там, во дворе. Во всяком случае, они вполне понимали друг друга.

А тут мама Галя принесла с кухни жаркое и, щедро выкладывая его на тарелки, поведала сыну.

— Представляешь? У него высшее техническое образование. Там, в Вене, он работал инженером. А здесь — стал к станку, будто простой фабзайчонок…

— О, рихтиг! — понимающе закивал гость. — Но сдэсь, в Советски Союз — кто ест власт? Работши класс, диктатур пролетариат, да?.. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Их виль… я тоже хотеть быть — работши класс. Пролетариат!

Санька едва куском не подавился: ишь, пролетарий выискался! С эдакой буржуйской бабочкой…

Маму Галю тоже разбирал смех.

Не сдержал хохотка и Зигфрид Кюн, сидевший со мною рядом. Выжидающе покосился сбоку: нравятся ли автору актеры? Не всё еще, конечно, гладко, ведь это — кинопробы…

Да, я знал по личному опыту, что такое кинопробы. На всю жизнь запомнил, как в павильоне Одесской киностудии мне, ребятенку, влепили исподтишка по голой заднице — для реализма, чтобы я заплакал. Ладно, дело прошлое.

Мне нравились актеры, которых пригласил для участия в фильме режиссер.

В первую очередь это касалось маститого Юргена Фрорипа, который, как и было договорено в Берлине, приехал сниматься в Москву.

Я мог лишь дивиться тому, что он даже внешне обладал непостижимым сходством с тем подлинным и еще живущим на свете человеком, который послужил прототипом Ганса Мюллера. На самом деле его звали Ганс Нидерле, в русском обиходе — Ганс Иоганнович Нидерле.

Те же густые темные брови при светлой шевелюре; те же тонкие, но не злые губы, умеющие расплываться в широкой улыбке; та же лепка лица; тот же рост, та же молодцеватая стать спортсмена… Правда, он был несколько старше того Ганса, которого я увидел впервые в столовке «Инснаба», а потом, в своем киносценарии, привел во двор условного дома на условной Журавлевке… Ведь тому, который был на самом деле, едва перевалило за двадцать, и выглядел он еще совсем мальчишкой, смущенным, влюбленным. А этому, на экране, было явно за тридцать… Но и здесь режиссер был обязан учесть, что действие фильма охватывает десяток лет — там и одна война, и другая, и третья, — а человек, попавший в такие передряги, остается самим собой, лишь черты его лица становятся жестче и умудренней, лишь виски его пробивает ранняя седина…

Сгодилось, как того и хотел режиссер, весьма приблизительное знание актером русского языка, хотя он и приехал из ГДР, где владение этим языком считалось признаком добропорядочности. Вот уж кому не надо было обладать особыми профессиональными навыками, чтобы забавно и самым натуральным образом коверкать русские слова. Юрген Фрорип на самом деле выговаривал их с трудом, с мучительной натугой. И не в укор будь сказано, что он их совсем не знал, а лишь заучивал наизусть по бумажке, где русские слова были записаны латинскими буквами, и порою они у него напрочь вылетали из памяти, и тогда оставалось лишь прибегать к языку жестов.

Это весьма наглядно проявилось в момент моей первой встречи с немецким актером в студийном коридоре.

Мы с Леной Цициной, редактором будущего фильма (да, это именно она звонила мне в «Молодую гвардию»), спеша на съемочную площадку, столкнулись нос к носу с выходящим из гримерки Юргеном Фрорипом. Он был в гриме, в пальтеце с шарфом, в шляпе с перышком, с той самой дурацкой бабочкой на шее. Он шел прямо на нас…