Мамонты - [88]

Я обещал изложить эти просьбы в Берлине.

Уже к концу беседы (кажется, мы выпили по рюмке за успех будущего фильма) Зигфрид Кюн, задумчиво глядя в окно, сказал:

— Вы знаете, я не предполагал, что эта тема окажется настолько актуальной. Что это так быстро вернется, что фашизм отвоюет свои позиции…

Спохватившись, что сболтнул лишнее, он поспешил уточнить:

— Конечно, я имею в виду свою страну.

Я смотрел на него оторопело: он что — подслушал мои мысли?

Впрочем, нет: он просто внимательно прочел мой киносценарий. Там всё это есть — и в тексте, и в подтексте.

Но я тоже имел в виду свою страну.

Из проекционной будки ударил в полотно луч света.

Щелкнула хлопушка: «Они не пройдут», пробы актеров, дубль первый…

Стайка мальчишек в кургузых пальтишках, в кепках с торчащими, по моде тридцатых годов, козырьками, сгрудилась на пятачке двора.

— Аты-баты, шли солдаты, аты-баты, на базар, аты-баты, что купили? аты-баты, самовар…

Это была считалка. Наверное, они собирались играть в прятки. Да так и было в моем сценарии, с этого всё и начиналось: прятки…

Едва справляясь с волнением, я стал заглядывать под развесистые козырьки ребячьих кепок: кто же из них будет изображать меня? Вон тот, курносый?.. Однако я тотчас себя же и одернул: почему — меня? Ведь он должен играть не меня, а моего героя, мальчика, которого в сценарии зовут Санька Рымарев… Откуда я взял эту фамилию? А-а, вспоминаю: у Ляли Татариновой, Пушкиной жены, в Харькове была родня, которая жила на Рымарской улице, близ городского парка, я бывал там со своей мамой… А потом в северном городе Ухте я познакомился с человеком, офицером бронетанковых войск, который прошел всю войну и — угодил в лагерь, его звали Борис Рымарев. Это состыковалось: Рымарская улица — Рымарев… И еще: рымарь по-украински означает рифмач, поэт… в детстве и юности я, как и многие мои сверстники, сочинял стихи.

И вот на экране Санька Рымарев, прячущийся за дверью угольного подвала, высовывается удивленно: почему же его никто не ищет, не застукивает?.. Почему во дворе ни беготни, ни крика, а столь непривычная тишина?

Он видит: в кругу мальчишек стоит незнакомый человек в зеленой шляпе с перышком за шнурком, шея его повязана пестрым шарфом, а из-под этого шарфа выглядывает бабочка, буржуйский галстук… Незнакомец о чем-то расспрашивает дворовых мальчишек, а они никак не возьмут в толк, что он там лопочет?

Санька Рымарев крайне удивлен. Ведь он впервые видел этого человека, этого франта с дурацкой бабочкой на шее, с перышком за шнурком шляпы.

В отличие от меня: я-то уже не раз видел этого товарища в обеденном зале едальни «Инснаба», на улице Карла Либкнехта. Я даже знал, как его зовут — не в фильме, а в жизни — его звали Ганс.

Я знал. Но обязан был помалкивать. Потому что съемки фильма были еще впереди.

А покуда мы с режиссером Зигфридом Кюном смотрели в Яичном зале актерские пробы к будущему фильму.

Камера двинулась.

Санька Рымарев направляется к своим дружкам. Он слышит, как незнакомец всё пытается им втолковать что-то, с трудом выговаривая русские слова:

— Дом дры… квартира цвацет пят… Пошалюста.

— Что? Какая квартира? Вам кого надо? — Ребята лишь плечами пожимали. Вот с кем побеседовать — одно удовольствие.

Но тут вперед протиснулся четырехглазый толстый Марик Уманский, он в школе учил немецкий, круглый отличник.

— Шпрехен зи дойч?

— Яволь, — обрадовался незнакомец.

— Вас волен зи?

— Их зухе ди Шуравлоффка-штрассе, хауз нумер драй, воонунг фюнф унд цванциг, — он с надеждой смотрел на Марика.

— Журавлевка, дом три, квартира двадцать пять, — уверенно перевел тот. — Так ведь это… к Саньке Рымареву!

Все мальчишки двора, как по команде, обернулись, посмотрели на Саньку, не пряча любопытства.

Санька понял, что ошибки нет. И что не стоит продолжать дармовое представление. Повернулся, сунул руки в карманы и, не говоря ни слова, двинулся к своему подъезду.

Незнакомец следом.

А по двору неслись ликующие крики:

— К Саньке иностранец пришел!

— Мистер Твистер.

— Харла-барла…

Я уже знал, что Зигфрид Кюн намерен снимать этот фильм не в Харькове.

Что он, опять-таки следуя сценарию, представит на экране некий условный город, в котором лишь самый дотошный зритель угадает Москву — ее Кривоколенные, ее Подколокольные переулки. Но, право же, экспедиция в Харьков либо какой-нибудь другой город обошлась бы слишком дорого, одних актеров — целая орава… И я, причастный теперь к руководству киностудии, обязан был считать бюджетные денежки.

Да я в ту пору и не был слишком строг к подлинности места действия.

И если «Время летних отпусков» Воинов снимал в окрестностях Ухты — то есть, в тех самых местах, которые описаны в моей повести, то уж для съемок фильма «Молодо-зелено» он выбрал роскошные пейзажи под Звенигородом: елки те же, а комарья меньше, и столица рядом. А ледоход на северной реке снимали где-то на Оби, на Енисее — там это смотрится грандиознее…

По той же причине, сознавая условность искусства, я и обозначил в своем новом киносценарии некий условный адрес дома, где проживали мои герои — Санька Рымарев и его мама, которую у меня звали Галей. Почему — Галя? Не знаю. Наверное, из протяжной хохлацкой песни: «О-ой, ты, Галю, Галя молодая…»