Мамонты - [83]

Я не только увидел собаку, но и сразу узнал ее. Это была наша Люська, овчарка, которая катала меня на санках, когда я был еще совсем маленьким и когда в Одессе выпадал снег. Я сразу опознал ее по стойке, по черно-желтой масти. Она сторожила меня, когда рядом не было родителей, играла со мною. К несчастью, она вскоре погибла: выбежала со двора на улицу — и под колеса…

Но теперь я хоть знал, что сталось с нею потом, после смерти. Она оказалась на Луне.

В те несколько затяжных мгновений, когда я смотрел в телескоп, мое недавнее горестное открытие — что все умрут, и я тоже, — дополнилось не менее важным, но радостным открытием. Знанием того, куда все деваются после того, как умирают.

Все они оказываются потом на Луне.

Значит, именно там теперь и мой дед Андрей, и моя бабушка Шура.

Правда, в поле зрения Юркиного телескопа их не было видно. Но ведь можно предположить, что они укрылись не на этой, а на другой стороне лунного диска, который сегодня не показывали.

Они были на той стороне, а Люська стерегла их покой на этой.

Едальня на улице Карла Либкнехта

Мама работала в гостинице «Интурист» заведующей этажами — так называлась ее должность.

Она часто брала меня с собою на работу, и я вполне обжился в этом мрачном темносером здании с башней, похожем на рыцарский замок. Фасад рыцарского замка был обращен к площади Розы Люксембург.

Иногда мама купала меня в ванной какого-нибудь пустующего номера, ворча по поводу того, что на полу рядом с ванной был не коврик, на который следует ступать босыми ногами, а деревянная решетка: ну как, возмущалась она, на этой грубой занозистой решетке будут себя чувствовать крохотные ножки какой-нибудь заграничной мисс или мадемуазель — они же провалятся в зияющие щели…

Вобщем, она критиковала порядки в «Интуристе», и это, я думаю, ей зачлось.

Были и другие неприятности.

Мамин старший брат Николай Андреевич Приходько тоже служил в «Интуристе», притом в солидной должности. Его импозантная внешность, врожденный светский лоск, как нельзя лучше подходили к обязанности ублажать иностранцев в разоренной, одичавшей стране.

Я даже думаю, что это именно он устроил мою маму на должность заведующей этажами — по блату, из родственных чувств.

Но с ним самим случилась беда.

Сосед по дому, по нашей общей лачуге на Малиновской улице — Михаил Иванович Антименюк — продал ему для казенных надобностей подержанную пишущую машинку «Ундервуд». Тогда эти машинки были жутким дефицитом, ведь своих еще не делали, покупали за границей, — к тому же с латинским шрифтом, как раз для «Интуриста».

Машинка оказалась краденой.

Не знаю, поймали ли того, кто украл, но и Антименюка, который продал, и Николая Андреевича, который купил, — обоих потащили в суд. Обоим дали сроки, нашему Пушке — три года.

Конечно, ему могли бы при этом напомнить и социальное происхождение — из господ, его бывшее офицерство — знаем мы вас, золотопогонников. Но, вероятней всего, эти отягчающие обстоятельства в суде не фигурировали, что обеспечило сравнительно легкую кару. Ведь десяток лет назад или пяток лет спустя — не миновать бы ему, раз уж попался, за всё про всё, и вышки… В сущности, если иметь в виду такую перспективу, эта ворованная пишущая машинка спасла ему жизнь.

Он отбывал срок на Дальнем Востоке. Строил Байкало-Амурскую магистраль, которую позже, через десятилетия, объявят ударной комсомольской стройкой, прославят в стихах, воспоют в песнях. А на самом-то деле эту дорогу начали строить в глухой тайге и на вечной мерзлоте еще в тридцатых, согнав в лагеря десяти тысяч таких же бедолаг, как наш Пушка.

Сохранилась его фотография той поры.

Усы, которые он, подобно своему отцу Андрею Кирилловичу, носил всегда, теперь дополнились бороденкой — свидетельством не только бытовых неудобств, проблем с бритьем, — но и знаком житейской умудренности, покорности судьбе. Ранние залысины, тоскливые глаза…

На обороте фотокарточки есть надпись от руки: «Магдагачи, декабрь 1936 г.»

Я нашел на карте эту станцию Магдагачи — аккурат между Сковородиным и Тыгдой, на Транссибирской магистрали.

Обратил внимание на то, что Пушка на этом фотоснимке изображен отнюдь не в зэковской робе, а в военной гимнастерке, хотя и без знаков различия.

То есть, к декабрю тридцать шестого он либо уже отбыл срок, либо ему скостили его за ударный труд и примерное поведение, освободили досрочно. Больше того, предложили остаться, теперь уже по вольному найму, на стройке века. Еще бы: зачем же разбрасываться такими кадрами — мужчина в самом соку, с военной выправкой, зычным командирским голосом, располагающей наружностью, интеллигентных манер… Ну, а то, что отсидел срок — ничего, будет сговорчивей, послушней.

Через пару лет, когда Николай Андреевич вновь появился в Харькове, его было не узнать: добротная бекеша комсостава войск НКВД с эмблемой на рукаве, щит и меч; непустые петлицы, шапка со звездой, щегольские бурки; а сама поступь, движения, взгляд — трепещи, недобитый классовый враг!..

К тому времени с Байкало-Амурской магистрали его, с повышением, перевели на Беломорско-Балтийский канал, в Карелию. Всё ближе к дому.