Мамонты - [149]
То есть, каждая изреченная фраза выдавала в нем человека, абсолютно не искушенного не только в методах разведывательной работы, но и попросту не умеющего взять в толк — куда он приехал и где ему предстоит жить, если такую возможность ему, конечно, оставят…
Вот тогда, обнаружив на допросах, что за фрукт перед ними, его и переправили с Мироносицкой на Холодную гору.
Тем временем, как и положено, по секретным каналам пошли запросы за кордон, в Румынию, в город Четатя Албэ, то есть в Аккерман, где под своими крышами сидели уже проверенные в работе люди, которым, в отличие от новичка, можно было доверять вполне.
Ответы пришли по тем же конспиративным каналам.
«…Евсевий Рекемчук в бытность свою в Аккермане пользовался всеобщим и безграничным уважением, как журналист и кристально-честный и порядочный человек…»
«…О связях его с Сигуранцей не может быть никакой речи…»
«…После произведенного расследования беру смелость сказать, что если подозрения против РЕКЕМЧУКА у Вас имеются, то таковые могут быть решительно отброшены…»
Здесь следует заметить, что в душе самого страдальца, сидящего в темнице на Холодной горе, шла, между тем, глубокая внутренняя перестройка, на которую, как всем известно, и рассчитана российская тюремная система.
Он сам признавался в этом.
«…Должен сказать, что отсидка в Допре вывернула наизнанку всю мою психологию, после чего я как-то совершенно четко стал понимать свои цели, стремления, чего не было до этого».
Больше того, именно в Допре, где у него было время поразмыслить обо всем и всё взвесить, он, мысленно, и разработал совершенно новый план, позволявший достичь этой цели.
Он предложил выйти в Аккерман не через Прагу, где на каждом шагу его подстерегали полицейские и агенты Сигуранцы, не через пограничные заставы и таможни, а окольно — морем из Одессы, по льду…
Из этого плана, в частности, следовало, что зима была уже не за горами, коль речь шла о замерзших одесских лиманах.
Начальству план понравился.
Его выпустили на волю.
Он отсидел в Допре на Холодной горе два месяца.
Нашелся ли в Харькове хоть один человек, который проникся бы сочувствием к судьбе несчастного затворника? Ведь у него в этом городе не было ни одного не то чтоб родного, но даже более или менее знакомого человека!
Был ли хоть кто-то, кто попросил пятиминутного свиданья с узником? Кто принес бы для него немудрящую, но столь необходимую каждому передачу с воли — буханку хлеба, шматок сала, жменю колотого сахару?
У меня есть основание считать, что один такой добрый и сострадательный человек в Харькове нашелся.
Им была прелестная пепельноволосая и сероглазая барышня, которая работала машинисткой в редакции газеты «Вечернее Радио» и знала нового сослуживца, недавно приехавшего из Парижа, по совместной работе. Та самая, что встречала улыбкой его появление в машинописном бюро: она всегда отличала культурных людей среди хамья, набившегося в журналистику невесть откуда. Девушка двадцати одного года, в доме которой близ Конной площади он, с некоторых пор человек холостой и бездомный, нашел приют.
Я допускаю даже, что эта досадная история с его служебной командировкой за границу, после которой он угодил за решетку — что эта история сыграла судьбинную роль в отношениях моего будущего отца с моей будущей матерью.
Известно уже, что Евсей Тимофеевич Рекемчук не остался безразличным к чарам Лидии Приходько: его письмо к ней, написанное в пять часов утра, говорит о пылком чувстве — перечитайте его, как перечитываю я.
Но в том же письме, в котором он предлагает ей руку и сердце, есть и некоторые знаки отчуждения: он обращается к ней по имени-отчеству, он чувствует ее холодность, догадывается, что молодая красавица, сверх меры избалованная вниманием поклонников, от которых нет отбоя — ведь и другие пишут ей письма, даже посвящают стихи, — что она еще не сделала своего выбора.
Здесь наверняка сказывалась и разница в возрасте — он почти на десять лет старше ее; и то, что он уже был женат, что у него где-то есть дочь; наконец, давала себя знать и житейская осторожность — слишком много всякого авантюрного люда выплеснула на поверхность, прибила к берегам бурлящая революционная эпоха…
И эта осмотрительность оказалась нелишней.
Именно он, сослуживец и квартирант, человек, казалось бы, наиболее достойный среди прочих, — именно он вдруг загремел в тюрягу на Холодной горе.
Но ее врожденная доброта, вскормленная в многодетной семье, склад души гимназистки в белом фартучке, девочки, певшей в церковном хоре, наконец — скорбный опыт пережитого времени, подсказывающий, что нужно всегда помогать человеку, попавшему в беду, ведь завтра ты можешь оказаться на его месте, — всё это, конечно, подвигнуло ее собрать на последние копейки передачу затворнику и отвезти ее на Холодную гору.
В ее душе, не чуждой актерства, которое пока оставалось невостребованным, — в ее душе уживались рядом два образа: девушки с бронепоезда, гоняющего по степи махновские банды; девушки, с воодушевлением читающей «Верку Вольную»; той легендарной девушки, что, как в песне, в походной шинели горящей Каховкой идет… и совершенно другой, благовоспитанной барышни, у которой родные сестры — такие же русоволосые красавицы, как она, — до последнего стояли в Крыму, рядом с мужьями и братьями, белыми офицерами, а после, вместе с Врангелем, уплыли на чужбины, к африканским берегам, — в ней одновременно, по крови и по духу, сосуществовали эти начала.
