Мамонты - [146]

Неужто эти черные патлы, похожие на черные перья, режиссер позаимствовал у балетной роковой Одиллии?

Вы уже догадались, кто сыграл Балерину в этом фильме.

Вы уже смекнули, что этот фильм так и не появился на наших экранах.

Повальный шпионаж. Шпион на шпионе. Двойные, тройные, серийные шпионы… погони, убийства, газовые духовки, трупы, зарытые у порога… сплошной Хичкок!

Полагаю, что сами создатели этого фильма были вусмерть напуганы собственным творением.

Думаю, что и сама исполнительница роли Балерины догадывалась, что теперь ей на «Мосфильме» ничего не светит.

А тут еще — мое неосторожное письмо.

Я спросил сестру:

— Вы не были знакомы с Дмитрием Тёмкиным?

— Была. Однажды в Лондоне он приходил ко мне в гости вместе с Джерри Севастьяновым, нашим общим другом. Между прочим, Джерри — племянник Станиславского…

— А о чем вы разговаривали?

— Сейчас уже не помню.

В воспоминаниях сестры ее последняя встреча с отцом запечатлена в нескольких деталях, подчас случайных, но милых, а подчас — очень ёмких, не по-детски глубоких.

Она рассказывает, как отец, вновь появившись в Париже, тайком от матери повел ее в магазин «Галери Лафайет» и там одел во всё новое с головы до пят: купил пальто, платья, туфли, кожаную сумку, забавных кукол… новые туфли были тесны, жали девочке пальцы, но она решила терпеть, чтобы этой болью умилостивить святых… чтобы ценой этой жертвы сохранить отца.

Ночи напролет родители спорили. Иногда этот спор делался чересчур резким, мама плакала. Тогда девочка забиралась к ним в постель и чувствовала, как рука отца тянулась к плечу жены, как он притягивал к себе ее голову.

«… Я просто ложилась между ними и обретала комфорт, тепло, покой в близости к этим двум людям, которых любила больше жизни», — признается она.

Что было причиной ночных споров?

Отец попрежнему настаивал на том, чтобы они вместе с ним ехали в Советский Союз.

Анна же не хотела и слышать об этом.

Сколь ни удивительно, важным звеном раздора было обучение маленькой Тамары в балетной школе.

Глава аккерманского рода Христофор Чинаров всё еще гневался из-за отъезда в Париж дочери Анны, ее супруга, бравого офицера, в котором хотел видеть преемника семейного дела, но тот не оправдал надежд, а также чернявенькой любимой внучки по прозвищу Жук, — он никак не хотел и не мог примириться с подобным вероломоством, с предательством интересов рода.

Единственным оправданием, которое родители могли привести в ответ, была балетная школа Тамары: ведь в Аккермане такой школы отродясь не было, а в Париже — целых три, если не больше… Где же еще учиться талантливому ребенку!

Но что бы сказал дед, узнав, что молодая семья отправилась из Парижа еще далее, в большевистскую Россию?

Тут бы он наверняка не стерпел обиды и, в сердцах, проклял бы всех — ни знать, ни слышать не желаю.

Между тем, отец доказывал, что нет на свете лучшего места для расцвета искусств — а в особенности классического балета, — нежели Советский Союз.

Он живописал, как в Большом театре, в Мариинке, в Харькове, Киеве, даже в Одессе воскрешаются традиции былых времен: как там ставят балеты на музыку Чайковского, Римского-Корсакова, создают новые представления, революционность которых очевидна уже из их названий — «Красный вихрь», «Красный мак», «Пламя Парижа»…

А поскольку для нового взлета искусств требовались юные таланты, повсюду — и в больших городах, и в малых, — открывались балетные школы, где опытные педагоги ставили эти таланты на ноги.

Причем в СССР, что крайне важно, всё это делалось совершенно бесплатно, за счет государства.

Какие блестящие перспективы открывались там для их дочери!

Но мать отвечала на это угрюмой непреклонностью.

Он уехал один.

«Больше я никогда не видела своего отца», — пишет Тамара.

Хранитель современного отдела Национальных Архивов Александр Ляба подвел меня и Марину Костикову к полке, на которой стояли двенадцать громоздких томов с уже потускневшим золотым тиснением корешков.

Это был доклад Министерства торговли и промышленности Франции по итогам Всемирной выставки 1937 года.

— Доклад был настолько трудоемким, — объяснял месье Ляба, — что его заключительные тома делались уже в сороковом году, то есть, когда уже шла война, то есть, pardonnez moi, s’il vous plait, когда в Париже уже были немцы… Вы понимаете, что это мешало работе исследователей — доступ к некоторым документам уже был затруднен… Vous comprenez?

Я кивал, делая вид, что секу с лета, даже до того, как Марина переведет мне его речь слово в слово.

Не скрою, мне очень нравилось, что в Национальных Архивах Франции столь внимательны к заезжим посетителям, столь любезны, что даже такое высокое начальство, как месье Ляба бросает все дела и лично сопровождает меня в хранилище.

Правда, советник Аристов — тот самый, что первым приветил мое появление в Париже, — намекнул, что посол Советского Союза, тоже лично, обращался по этому поводу в Министерство иностранных дел, а секретарь ЦК Французской коммунистической партии Гастон Плисонье звонил, кому надо, выражая особую заинтересованность в теме.

— Allors… — продолжал Александр Ляба, — обстоятельства, конечно, внесли свои коррективы в содержание доклада. Так, например, из текста, посвященного павильону Испании, были изъяты все упоминания о картине Пабло Пикассо «Герника», поскольку к этому времени власть в стране уже перешла к Франко…