Мамонты - [144]

Всего он написал музыку к ста сорока голливудским фильмам.

Но, приехав спустя почти полвека, домой, в Россию, он никогда — и я лично свидетельствую это! — не хвастал своими успехами на чужбине, своими наградами, своими деньгами.

Несмотря на случайные обмолвки и стариковские оплошности, он был предельно осторожен, осмотрителен, собран, замкнут.

Потому что он отдавал себе отчет в том, с какой целью предпринял это дальнее путешествие — через океан, — зачем ввязался в этот рискованный проект, в совместную работу с ничего не смыслящими в бизнесе совками: он приехал в Россию, чтобы сделать свой последний фильм. Фильм о Чайковском.

И эту особенность его поведения следует непременно учесть, возвращаясь к тому доверительному разговору, который он затеял со мной, когда мы чуть ближе узнали друг друга.

Напомню начало этого разговора.

Он сказал:

— Я живу в Беверли Хиллс… Вы знаете, что такое Беверли Хиллс?

Я ответил, что знаю, что слыхал. Что это в окрестностях Голливуда, в Калифорнии.

— Да, это самое лучшее место в Голливуде! — воскликнул он. — Там живут многие русские, очень известные люди. Моя соседка — Тамара Туманова, балерина. Она снималась у Джинна Келли в фильме «Приглашение к танцу», там она играет и танцует вместе с ним… Вы видели этот фильм?

Я признался, что не видел. Мы тогда много чего не видели. Но я сказал, что у меня есть кадр из этого фильма, кадр с Тамарой Тумановой, который я вырезал из польского журнала.

— Значит, вы знаете о ней? — весьма оживился он.

— Кое-что знаю…

Еще напомню, что в тот же вечер дома я торопливо перерыл фотографии в мамином бюваре. И нашел.

Я знал эти снимки с младенческих лет. И с тех же младенческих лет хранил семейную тайну: кто есть кто. Знать эту тайну было опасно, и я не доверял ее никому из посторонних людей.

И вдруг — оторопев от неожиданности, в чрезвычайной взволнованности, в тоске по утраченному отцу, по корням, — зная уже, почем фунт лиха, — я вдруг доверился человеку, который взялся невесть откуда, а точней — оттуда, и, выждав время, как бы невзначай спросил меня: «Значит, вы знаете о ней, о Тамаре Тумановой?» — «Кое-что знаю…», — ответил я.

Итак, первая загадка.

Могло ли всё это быть чистой случайностью?

Предположим, что могло. Жизнь, вообще, загадочна. Жизнь, вообще, случайна.

Я отдал снимки из маминого бювара Дмитрию Зиновьевичу Тёмкину, который через два дня улетал в Штаты, и попросил передать их соседке по Беверли Хиллс, балерине Тамаре Тумановой. Может быть, она узнает на этих детских фотографиях себя, может быть, ее обрадует давний портрет матери… Может быть, ее тронет та очевидность, что кто-то в далекой России, где она родилась, долгие годы хранил эти семейные раритеты. Может быть, в связи с этим, у нее возникнут какие-нибудь вопросы. Вот тогда…

Тёмкин улетел в Америку. И, как обещал, вернулся вскоре.

Он вошел в мой кабинет на «Мосфильме», сияя лучезарной улыбкой. И уже по этой улыбке я понял, что он приехал с добрыми вестями.

Он передал мне большой желтый пакет, в который были вложены две фотографии.

На одном снимке, который я уже описал ранее, Тамара Туманова была Одеттой в «Лебедином озере»: белая пачка, лиф с лебяжьими белыми перьями, укрывающими грудь, перьевой же белый шлем, так сильно контрастирующий с иссиня-черными волосами, темными глазами в опушке длинных ресниц. Извив шеи, который принято называть лебединым, жест руки, повторяющий мах крыла…

Наискосок фотографии — надпись пером, по-русски: «Александру Евсеевичу с моим приветом и лучеми пожеланиями. Тамара Туманова».

На втором фотоснимке она была уже не в гриме и не в сценическом одеянии, а просто в платье и романтической белой шали, накинутой на голову, ниспадающей округлыми складками к плечам. Взгляд темных глаз опущен долу…

Конечно, я был очень тронут и обрадован этим даром.

Меня даже не сильно озадачил холодок дарственной надписи, как бы заранее ставящий меня на место.

Но теперь, по прошествии десятилетий, когда уже открылись обстоятельства, приведшие к ошибке (моей ошибке!), когда сама ошибка, в конце концов, привела к счастливой находке, — я, всё же, никак не могу отмахнуться от вопросов, которые продолжают одолевать меня.

Итак, загадка вторая.

Почему она не сказала — хотя бы тому же Тёмкину, — что это не она.

Почему не захотела утешить меня другим радостным сообщением, через того же Тёмкина: что девочка в балетном трико — это, вполне очевидно, ее подруга по балетной школе в Париже, по сценическим дебютам, по жизни. Что ее тоже зовут Тамарой, о да, Тамара Рекемчук, Тамара Чинарова, а теперь Тамара Финч. Они сверстницы, и даже говорят, что они очень похожи друг на дружку, хотя я не уверена в этом… Где она теперь? Кажется, в Лондоне. Пишет статьи о балете… А вот эта густобровая дама — вовсе не моя мама, а ее мать, Анна Чинарова, когда-то обе наши мамы так заботливо опекали нас…

Почему она предпочла умолчать об этом? Ведь каким праздником могло бы стать для меня хотя бы слово!..

И опять, и опять, и еще раз я возвращаюсь к вопросам, на которые теперь уже никто не может дать вразумительного ответа.

Какую цель преследовал Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, заведя со мною на «Мосфильме» разговор о Тамаре Тумановой?