Мамонты - [123]

Но, уловив знакомый рисунок танца, я догадался, что эти наши, поди, тоже учились в хореографическом училище на Фрунзе, по-соседству со мною.

На следующий день вся орда прилетевших из Москвы мастеров искусств разделилась на группы, расселась по автобусам и отправилась в регионы, в глубинку, в аймаки. Кому — горы, а кому — пустыня…

Давид Кугультинов выбрал горы: он ведь и у себя дома, в Калмыкии, навидался пустынь.

Мне же досталась степь.

Асфальтовое шоссе кончилось сразу же за околицей Улан-Батора.

Дальше была степь — ровная, как бильярдный стол, от горизонта до горизонта.

Автобус пилил прямо по осенней степи, без дороги, по ребристому следу шин впереди идущей машины.

Вокруг было безлюдно и глухо.

Лишь сурки-тарбаганы, вылезшие на шум из своих нор, встав на задние лапы, а передние прижав к животам, провожали наш караван бусинками любопытных глаз.

Часа через два пути, начальники (дарги, как их тут называют), вероятно заранее договорившись о привале, скомандовали стоп. Чтобы все, кому надо, могли отлить. Мужчинам направо, женщинам налево.

Для мужиков тут нет проблем. Мы просто, выждав чуток, помочились в степную пыль, под колеса. Отряхнулись, закурили.

А вот женщины — певицы, балерины, фокусницы, бандуристки, — те побежали в сторону, голой степью, в надежде найти укромный овражек.

Но овражков тут не было.

А они всё бежали, оглядываясь, становясь всё меньше и меньше, но оставаясь при этом в поле зрения. И был, конечно, риск, что так они убегут за окоём, достигнут Великой китайской стены, и лишь под нею осмелятся присесть.

Мы терпеливо ждали: бесконечность пространств настраивала на философский лад.

Когда же все, наконец, вернулись и собрались подле автобусов, я подошел к Татьяне Голиковой и Александру Годунову (в пути знакомства сводятся легко и быстро), сказал — ему:

— Саша, вам обязательно нужно сниматься в кино!

К той поре я уже не служил на «Мосфильме», хотя изредка там и снимали фильмы по моим сценариям, но задор открывателя звезд всё еще жил во мне.

Не пряча любования, рассматривал я изблизи этого молодца в черном пальто и черной шляпе, из-под которой сзади ниспадали косицы русых волос. У него был по-мальчишески задорный нос, светлые глаза. Я уж знал, что родом он из еще более несусветной глуши, нежели монгольская степь — с самого что ни на есть Сахалина, далекого даже отсюда.

— Балет, конечно, балетом, но вы прямо созданы для кино, — повторил я.

— И кого же он будет играть? — заревновала партнера к его будущей экранной славе Татьяна.

— Злодеев, — сказал я, сводя разговор к шутке.

Александр улыбнулся тщеславно. Похоже, что он и сам подумывал о кино.

Лишь к вечеру мы добрались до Ундер-Хана, столицы степного Хэнтэйского аймака.

Выступать здесь пришлось в клубе, очень похожем на наши захолустные сельские очаги культуры. Куцый пятачок сцены меж двумя плюшевыми занавесками. Скрипучие половицы с торчащими шляпками гвоздей. От тусклых софитов до задней стены — рукой подать.

Впрочем, тут было достаточно места, чтобы бряцать на бандурах, усевшись всем трио в ряд. И чтобы петь воронежские частушки, даже с пританцовкой, с выходкой.

Благодарные слушатели, местные чабаны и доярки в праздничных шелковых халатах, щедро вознаграждали аплодисментами наших артистов за их близкое народу искусство, за долгий и тряский путь, за неудобства крохотной сцены.

Но когда на эту сцену — как зыбкий мираж пустыни, — выплыла, семеня на пуантах, в прозрачной кисее туники, беломраморная Фригия, Татьяна Голикова, — а следом за нею, из-за пыльных занавесок, на ту же сцену вырвался — как степной вихрь, как смерч, — обнаженный до пояса Спартак, Александр Годунов, гладиатор, весь составленный из бугристых мышц и связок, — и когда, на волне страстной музыки, он подхватил на руки и вознес до небес свою возлюбленную, — я испугался, нет, не того, что они звезданутся о нависший низкий потолок, — нет, я испугался, что вот сейчас от этой силы, от этой страсти, — утлые стены аймачного клуба рассыплются в прах, что потолок обрушится, разверзнется, открыв ночные звезды, — что по степи прокатится землетрясение от того восторга, с каким чабаны и доярки рукоплескали никогда еще в жизни не виданному чуду…

Для ночевки нам отвели несколько комнат в такой же утлой двухэтажной гостиничке.

И там же устроили знатный банкет, рассадив гостей за составленными покоем столами.

Меню было скромным: мясо и мясо, жареное, пареное, мясо с мясом. Ведь с овощами тут было туго, не растут, да и выращивать некому — все заняты мясом. Еще хлебные лепешки, этого навалом.

Зато столы были уставлены рядами бутылок с монгольской водкой, знаменитой архи, чистой, как слеза, и крепкой, как дружба народов.

Вообще-то в эту пору в Монголии была развернута борьба с пьянством, грозящим исчезновением древнему народу, как, впрочем, и всем другим народам, более или менее древним.

Рассказывали, что эту борьбу отважно возглавила супруга монгольского вождя, генсека народно-революционной партии Юмжагийна Цеденбала, — уже знакомая нам русская красавица Анастасия Ивановна Филатова. Она, согласно легендам, являлась прямо на заседания Политбюро и разгоняла всю эту шарагу, прекращала коллективную пьянку. А собственного мужа брала за холку и увозила в Маршальскую падь, в резиденцию главы государства, в его юрту.