Мамонты - [122]

В ее рассказе был отчетлив подтекст: а вы, Александр, не участвовали в этих пьянках?

Я уныло ответил, что в данном случае, к моему глубокому сожалению, был забыт наш святой обычай, — соображать на троих.

Не знаю, поняла ли она, о чем речь.

День за днем я названивал в Академию хореографии, в Большой театр: справлялся, не приехал ли еще Борис Борисович Акимов?

Мне отвечали, что нет, еще не вернулся, сами ждем.

Когда же?

Как только — так сразу…

Я вновь запасался терпением.

При этом, конечно, я учитывал, что Китай — это очень далеко. А Япония еще дальше.

Я, к примеру, никогда не бывал ни в Японии, ни в Китае.

Моим пределом на востоке была Корея, еще — Монголия…

И тут вдруг меня осенило. Я вспомнил, что было — да, конечно, было! — еще одно прикосновение к прекрасному миру балета.

В семидесятые годы мне выпало счастье участвовать в Днях советской культуры в Монголии.

Мы летели туда на турбовинтовом ИЛ’е, набитом под завязку мастерами искусств: тут был симфонический оркестр под управлением Евгения Светланова; молодые звезды балета Татьяна Голикова и Александр Годунов; трио бандуристок с Украины; ансамбль «Воронежские девчата» с голосистой Людмилой Рюминой; какой-то фокусник, иллюзионист со смазливыми ассистентками; литовский киноартист Донатас Банионис (тот самый, из «Красной палатки») и счастливая дебютантка экрана Валентина Теличкина; изобразительное искусство представлял народный художник СССР Таир Салахов, а советскую литературу — народный поэт Калмыкии Давид Кугультинов и я.

В полночь по Москве самолет пересек границу Европы и Азии.

В иллюминаторе было темно — что спереди, что сзади.

А сон всё равно не шёл.

— Ты знаешь, — сказал я сидевшему в соседнем кресле Давиду Кугультинову, — почему-то в полетах я испытываю странные чувства: когда лечу на восток — время тянется нестерпимо долго, душу гнетет тревога, томят дурные предчувствия… Когда же лечу обратно, с востока на запад, совсем иное настроение: душа поёт, время летит, лишь успевай переводить стрелки, меняя часовые пояса, возникает ощущение возвращенной молодости…

Я покосился на соседа: не заснул ли от моих велеречий?

Но нет, узкие щелки его глаз не были смежены. Он слушал.

— Может быть, это память о войне? — продолжал я. — Череда эвакуаций: сначала из Харькова в Сталинград, под бомбами, потом, в сорок втором, из Сталинграда — тоже под бомбами, — за Урал, в Сибирь, в Барнаул… и за всем этим была тягость неудач, поражений… Из-за этого?

— Конечно, — отозвался Давид. — Ведь я тоже отступал. Я провоевал всю войну, Саша… Но ты говори, говори.

Он поощрительно коснулся моей руки.

— А когда, несколько лет спустя, я ехал воинским эшелоном с Алтая в Москву, с пушками на платформах, с ветерком, — тогда на душе было совсем иное чувство: ликования, праздника. Ведь уже на горизонте маячила Победа! Как ты думаешь — поэтому?

— Не знаю, — пожал плечами Кугультинов. — После войны я в лагере сидел, в Норильске… Но, думаю, что тут всё дело в солнце. В движении самого солнца. И в движении людей: в одном случае — по солнцу, а в другом — против солнца.

— Интересно, — оживился я, выглянув в иллюминатор, но там еще было беспросветно.

— Понимаешь, Саша, когда древние воины шли с востока на запад, они следовали за солнцем, шли за ним. Шли маршрутом, как бы заведенным для них самим мирозданием. Само солнце предводительствовало им!.. И оттого у них на душе было светло и ярко.

Я представил себе эти орды древних предков моего товарища по перу, прекрасного и мудрого поэта, — катящиеся по голой степи, заполонившие всю степь, от горизонта до горизонта, колыханьем пик и секир, боевых хоругвей, конских грив… И над ними сияло солнце, и они двигались вослед ему.

— Ну да, — кивнул я. — Но, послушай, а как было тогда, когда они возвращались? То есть, когда они шли против солнца… Тогда как?

Давид Кугультинов повернул ко мне свое широкое, как светило, изрытое оспинами лицо, улыбнулся хитро и сказал:

— А они никогда не возвращались.

Нам, всё-таки, удалось вздремнуть часок.

И когда мы открыли глаза, во всех окошках уже сиял свет нового дня. Самолет катился по бетонке Улан-Батора.

Вечером в театре оперы и балета был дан грандиозный концерт.

Вот зазвучала хачатуряновская страстная музыка, и на сцене появилась блистательная пара: Татьяна Голикова и Александр Годунов. В природной лепке тел подобные античным божествам, красивые, сильные, совершенно невесомые в прыжках. А ведь и он, и она были рослы, изумляли мышечной статью. Но когда она взлетала в воздух, а он подхватывал ее на лету — как пушинку, — можно было лишь догадываться, что поддержка требовала немалой мощи.

Они покинули сцену в буре рукоплесканий.

— А теперь — наши! — не скрывая гордости, сказала мне сидевшая рядом женщина с венцом русых волос вокруг чела.

Это была Анастасия Ивановна Филатова, жена монгольского вождя, генсека правящей партии Юмжагийна Цеденбала.

Нашими она назвала монгольскую девушку и монгольского парня, которые выбежали на просцениум в костюмах из «Жизели».

Мне уж поведали, что Анастасия Ивановна, как советник вождя по культуре, лично опекала балетную школу в Улан-Баторе.