Мамочки мои… или Больничный Декамерон - [5]

– Так я и знала.

* * *

Как только за Верой Михайловной закрылась дверь, Светлана Берестень открыла свою тумбочку и, нисколько не скрываясь, достала из нее плоскую бутылочку с коричневой жидкостью. Отвинтила крышку, сделала глоток и неспешно закусила шоколадкой.

Все это произошло в такой полной тишине, что слышно было, как старушка Прокофьевна, нянечка отделения, занимаясь уборкой, по своему обыкновению напевала в конце коридора шлягер Стаса Михайлова…

Варя посмотрела на Берестень без симпатии, но вполне невозмутимо, а вот у Оли, мамочки с холтером, нервы не выдержали.

– Ты что делаешь? – с остатками надежды в голосе спросила она.

Ответа не последовало.

Оля сделала еще одну неуверенную попытку:

– У тебя что там… компот… такого цвета?

Ответ на этот раз последовал незамедлительно:

– Не твое дело, – и был сопровожден еще одним глотком, еще одним укусом шоколадки.

Оля опустила глаза и нахмурилась, и тут Варя (как «старшая из присутствующих здесь дам») решила вмешаться:

– А чего ты хамишь? Хамить не надо.

Берестень подняла на нее, как ни странно, совсем не наглые, а несчастные глаза:

– Слушайте, отстаньте вы все от меня, а? Я же к вам не пристаю.

Варя пожала плечами:

– Ладно, не буду.

Но через паузу все же добавила примирительно:

– Может, случилось у тебя что? Расскажи, все же лучше, чем коньяк глотать… с малышом на пару. Ему вредно, если ты не в курсе.

Берестень вдруг вскинулась, брякнула бутылочкой об тумбочку так, что из нее выплеснулся и запах на всю палату коньяк, и закричала, громко и злобно:

– Да не нужен мне он, малыш этот! Никому не нужен!

Наступила пауза. Мертвую тишину прервал голос мамочки Лазаревой, так и застывшей со своим глянцевым журналом, открытым на чьей-то ослепительной улыбке:

– А чего же ты на сохранение легла? Сделала бы аборт…

Берестень, которая, судя по всему, все же хотела выговориться – хотя бы, чтобы на кого-то излить свое раздражение и обиду, – начала еще одну гневную тираду:

– А я в рейсе была! Срок пропустила! А потом сюда загремела – угроза выкидыша, кровотечение открылось! Диабет у меня! Ну и пусть бы выкидыш!.. Ну и черт бы с ним!..

Как будто не заметив ни злости, ни грубости Светланы, Варя спросила – ровно, буднично, почти светским тоном, как если бы они разговаривали за чашкой чая:

– В рейсе… Ты проводница?

Берестень кивнула.

А Варя продолжила – все так же спокойно:

– Я тоже проводница. Бортпроводница, стюардесса… Матерью-одиночкой была… пять лет.

Это заявление вызвало новый приступ агрессии у Берестень:

– Да неужели? Мать-одиночка! Мать-героиня! А я – не буду матерью-одиночкой. И матерью тоже – не буду!

Мамочки замерли. И только Варя нашла в себе мужество задать простой и страшный вопрос:

– Откажешься?

Берестень молчала. Несколько секунд. А потом легла и повернулась на левый бок, спиной к присутствующим.

И тогда Оля Захарова начала тихо плакать. Варя, все еще внимательно смотревшая на проводницу Берестень, оглянулась на нее:

– Перестань, ты чего? Тебе нельзя, перестань… Все, все, тихо…

Но Оля, размазывая по лицу слезы, никак не могла остановиться. Она всхлипывала и вытирала все прибывающие слезы:

– Мне говорят, что я умереть могу… Что у меня болезнь, не совместимая с материнством… Она и с жизнью-то… параллельная… говорят… Рожать сначала вообще запрещали, теперь лежу вот… Дома уже восемь месяцев… Теперь здесь… Я пукнуть боюсь… А эта… Пусть она убирается отсюда! В другую палату! Сука…

Варя, заметив, как на последнее слово резко вскинулась Берестень, примирительно произнесла:

– Ну вот, еще перегрыземся все тут… Тихо, Оля. И ты тоже… Успокойся.

Варя встала с кровати, подошла к окну. Некоторое время смотрела в небо – серое, зимнее. «Погода летная», – машинально подумала про себя. Про себя… Варя обернулась к мамочкам – уже с улыбкой.

– Давайте я вам про себя расскажу.

Варя обращалась ко всем, и все, кроме снова отвернувшейся от них Берестень, ее слушали. Но Варя была почему-то уверена: она тоже слушает. Даже, может быть, внимательнее всех…

– Меня ведь тоже бросил… – грустно улыбнулась Варя. – Я не пила, конечно, но тоже думала – оставить, не оставить… Как жить – одной, как растить? У меня ведь двойня…

Мамочка Лазарева, отбросив в сторону свой глянцевый журнал, улыбнулась так широко, что, казалось, ее увешанные сережками ушки даже приподнялись:

– Ух ты, здорово… Сразу – раз и… два!

Варя в ответ усмехнулась невесело:

– Мне тогда так не казалось.

* * *

Варя стояла на трапе и смотрела, как автобус подвозит пассажиров на ее рейс. Из автобуса первым делом вывалилась целая толпа высоченных молодых людей – судя по всему, баскетболистов.

Как-то неформально построившись, они начали подниматься по трапу, впереди солидно шествовал невысокий подтянутый мужчина средних лет. Он с улыбкой поприветствовал Варю неожиданно низким для его небольшого роста голосом:

– Здравствуйте, красавица! Принимайте гостей… Тридцать три богатыря… Все равны, как на подбор, с ними дядька…

– Неужели Черномор? – засмеялась Варя.

– Почти! – с веселым достоинством ответил мужчина. – Чернобров Василий Егорович. Прошу нас всех любить и особенно – жаловать: летим на чемпионат защищать спортивную честь Отечества.