Мамка-кормилица - [8]

— Наябедничали ужъ вамъ? Ловко! — воскликнула Еликанида.

— Послушай, ты со мной такъ не говори. Ты со мной такъ говорить не смѣешь… — опять возвысила голосъ барыня.

— Послушайте… Да что такое булка!

— Не въ булкѣ дѣло. Булка мучнистое вещество и дается тебѣ отъ насъ въ надлежащемъ количествѣ, но ты ничего не должна ѣсть и даже пытаться ѣсть, что не прошло черезъ наши руки. Поняла? И чтобъ это было въ послѣдній разъ.

— Ахъ, барыня, да вѣдь сладенькаго-то хочется! Я изъ-за патоки…

— Молчи. Патока Богъ знаетъ какая въ мелочной лавкѣ… Тамъ грязная патока… Она можетъ развить у ребенка золотуху… Ну, чтобъ это было въ послѣдній разъ! — стукнула Екатерина Васильевна по столу и, замѣтивъ, что у мамки на глазахъ слезы не перестаютъ капать, прибавила:- Вмѣсто патоки я тебѣ дамъ сейчасъ конфетъ… Ты ихъ любишь. А тянушки тебѣ полезны. Тамъ сахаръ и сливки, есть кофе.

— Благодарю васъ, барыня.

— Но главное-то вотъ что… Какіе это такіе у тебя сегодня знакомые солдаты на встрѣчу попадались?

Задавъ вопросъ, Екатерина Васильевна сдѣлала строгое лицо.

— Солдаты знакомые? Да никакіе, барыня, — отвѣчала мамка.

— Врешь. Не утаивай. Ты съ ними даже перемигивалась, перемигивалась и разговаривала.

— Сплетня, барыня, сплетня. Насплетничала вамъ мамзель. Никакихъ знакомыхъ солдатовъ не было, а развѣ я виновата, что посторонніе солдаты на встрѣчу попадались. Ахъ, ты Боже мой! Вотъ напраслина-то! Офицеръ одинъ, дѣйствительно, мнѣ подмигнулъ, но развѣ я могу офицеру препятствовать!

— Мнѣ доложено, что ты даже разговаривала съ солдатомъ.

— Я разговаривала? Съ солдатомъ разговаривала? Видитъ Богъ, напраслина! Не разговаривала я, а обругала его, когда онъ сталъ на меня глаза пялить.

— Ну, чтобы это было у меня въ послѣдній разъ! Смотри! Я приму мѣры и поступлю строго. Смотри!

Барыня погрозила мамкѣ пальцемъ. Слезы изъ глазъ мамки лились сильнѣе. Барыня продолжала:

— А вотъ еще вопросъ. Какое ты имѣла право подбивать нашу мамзель кататься по Невскому?

— И это ужъ извѣстно?!.- плаксиво воскликнула мамка. — Ну, люди! Это за мою-то доброту? Ловко!

— Ты не должна быть ни добра, ни зла, а о катаніи по Невскому обязана и изъ головы выкинуть! Что ты, кокотка, что-ли? Ты деревенская дѣвушка, несчастно поскользнувшаяся на скользкомъ пути, вотъ и все. Ты попала въ кормилицы къ людямъ, которые о тебѣ заботятся…

— Да ужъ лучше-бы этой заботы совсѣмъ не было! Измучили вы меня своей заботой! — вырвалось у Еликаниды, и она навзрыдъ заплакала.

— На ребенка слезами капаешь! На ребенка! — закричала барыня. — Давай ребенка! Надо его положить въ кроватку. Не реви! Не смѣй ревѣть.

Барыня вырвала изъ рукъ Еликаниды Мурочку и бережно положила его въ кроватку.

— Господи! Что это за жизнь! Изводите вы меня, барыня! Совсѣмъ изводите. Черезъ одни ваши слова я заболѣть могу. Уйти ужъ мнѣ отъ васъ, что-ли!

— Не докормивши ребенка? Да какъ ты смѣешь? Нѣтъ, нѣтъ, и думать не смѣй! — закричала барыня, но тотчасъ-же спохватилась и ужъ мягко сказала:- Ты кататься хочешь? Тебя будетъ нашъ кучеръ катать, катать на нашей лошади, только разумѣется ужъ не по Невскому. Ну, не реви… Отри глаза… Давай, я тебѣ оботру пеленкой. Брось, плюнь, оставь… Вѣдь каждая твоя слеза можетъ отразиться на здоровьи Мурочки. Хочешь тянушекъ?

— Хочу… — пробормотала мамка сквозь слезы.

— Хочешь грушу?

— Позвольте…

Черезъ пять минутъ передъ кормилицей Еликанидой лежали на расписной фарфоровой тарелкѣ груша и тянушки, а барыня Екатерина Васильевна сидѣла противъ нея и утѣшала ее.

VI

Послѣ пяти часовъ пріѣхалъ со службы домой къ обѣду Колояровъ. Лакей Павелъ, вызванный звонкомъ швейцара внизъ, втаскивалъ за Колояровымъ объемистый портфель съ бронзовыми пряжками и замкомъ. Екатерина Васильевна выбѣжала на встрѣчу мужу здороваться. Входя въ гостиную, онъ тотчасъ-же началъ разсказывать ей что-то о министрѣ, у котораго онъ былъ съ докладомъ, но она тотчасъ-же перебила его и воскликнула:

— Что мнѣ министръ, если у насъ дома такая непріятность съ мамкой!

— Съ Еликанидой? Что такое? Что случилось? — испуганно спросилъ онъ и даже слегка поблѣднѣлъ.

Колоярова тотчасъ-же передала ему все и, разумѣется, еще съ большими прикрасами, чѣмъ передавала ей самой бонна.

Мужъ слушалъ и покачивалъ головой.

— Я это предчувствовалъ. Я это зналъ, — сказалъ онъ съ серьезнымъ озабоченнымъ лицомъ. — Естественное дѣло, что для такой испорченной женщины, какъ Еликанида, та монашеская жизнь, которую мы ей предписываемъ, никогда не будетъ по нутру. Я ее называю испорченной потому, что, суди сама: дѣвушка, у ней ребенокъ неизвѣстно отъ кого… взяли мы ее изъ родильнаго дома… Естественно, что ей хочется прежней гулевой жизни… Ей хочется свободы, хочется блистать… Блистать по-своему, въ сферѣ ея своеобразныхъ поклонниковъ, но все-таки поклонниковъ… А этого-то у ней и нѣтъ. Жизнь ея тюремная, хотя и въ золотой клѣткѣ. Но все-таки, если она обязалась выкормить Мурочку, она обязана подчиняться! Я ей выскажу, все выскажу и постараюсь быть краснорѣчивѣе. Я ее пройму.

Екатерина Васильевна испугалась.

— Только ты, Базиль, не очень… Ты не нападай на нее сильно, — сказала она. — А то вѣдь Еликанида сейчасъ въ слезы, а это гибельно дѣйствуетъ на молоко, и потомъ печально отражается на Мурочкѣ. Я давеча чуть-чуть начала упрекать и стыдить ее, и она чуть въ истерику не впала, такъ что мнѣ пришлось успокаивать ее лавровишневыми каплями. А надо вызвать Акулину судомойку, и дать ей нагоняй за то, какъ она осмѣлилась угощать Еликаннду подсолнухами. И вообще запретить прислугѣ. Отъ моей горничной Даши я случайно узнала, что и лакей Павелъ презентовалъ тутъ какъ-то нашей Еликанидѣ медовую коврижку. О, этотъ Павелъ для меня подозрителенъ!