Мамин-Сибиряк - [105]

Как во все времена, находились начальники воистину «страха ради иудейского» и благопроцветания собственного для, замазывали, скрывали бедствия народные. Пермский начальник Лукошков отказался включить подведомственную губернию в список голодающих и таким образом лишил ее правительственной помощи: мол, недород есть, а голод — выдумка газет».

Сестра Анны Семеновны с мужем слали из Шадринска тревожные письма: уходили из городка припасы, разбегался народ.

Попав в Шадринск, Дмитрий Наркисович увидел забитые досками лавки и хлебные магазины, остановленные промыслы, безработицу… Уезд оказался в некоемом осадном положении. На него шли и шли толпы голодающих — страшная голодная армия, которая двигалась из европейской России через Урал.

— Купцы хлеб прячут, чтобы потом взвинтить цены, — жаловался Колесников, священник ближнего села Широкова, в доме которого Мамин остановился. — Иную скотину закололи и сами съели, а другую пораспродали из-за бескормицы. Наше земство еще ранней осенью представило в губернию подробный доклад о положении дел, да все впустую. Отвечали: голода нет, есть недород. Население, еще зима хорошо не улеглась, ждет весны. Толкуют, что вот-де вскроются реки и придет к нам дешевый сибирский хлеб. Напрасно чают. Крупные мучники давно гуляют по сибирским амбарам и скупают весь хлеб. Будет страшная спекуляция на разорении, а простому народу — ложись да помирай.

— Если бы вы могли видеть, Митя, — говорила Александра Семеновна со слезами на глазах. — Голодающие дети, матери, старики, отцы семейства… Развивается голодный тиф…

На когда-то богатом шадринском базаре, где приходилось бывать Мамину в прежние поездки, стояла полная разруха. Дощатые лавки снесены и проданы на дрова, коновязи повыдернуты из земли для той же надобности, базарная площадь почти девственно бела — нигде ни пучка соломы или сена, ни скотского навоза. Торговали какими-то черными лепешками, поштучно мерзлой мелкой рыбой и вязаночками дровишек — веники, а не дрова.

По речному санному пути на Долматов монастырь — та же картина разора: редкие дымки над длинными приречными селами, снова толпы безнадежно бредущего народа, знаменитые исетские мельницы, тихие, без прежнего гама и грома стынут на морозе. У монастырских красных стен — кучи нищих, с надеждой смотрящих на ворота, когда они раскроются и монашек вынесет мешок кое с какой провизией. Страшно больно смотреть, как крючьями замерзших пальцев мгновенно раздирается мешок. Господи, прости и помилуй!

Настоятель монастыря, приходящийся дальним родственником горнощитскому дедушке — царство ему небесное! — был немногословен и скорбен.

— У нас нет Христова хлебца, которым мы накормили бы всех. На нас нет этой Божьей благодати, — сурово заключил он разговор о положении в уезде и монастырской помощи населению.

В плохо протопленной келье игумена в полупотемках одинокой свечи словно открывался сумрачный провал в историю — в глубине ее людские разговоры, звон металла, дикий свист и плач новорожденного.

В монастырской библиотечке, совершенно нетопленой, Мамин зажег лампу и, греясь в полушубке да горячим чаем, поданным молоденьким послушником, разбирал бумаги. Вот попались документы о тяжбе Каменского казенного завода с Долматовым монастырем. Один из первых его игуменов Исаак царским словом и силой раздвигал монастырские владения на правах оборонительного аванпоста против «степи». Монастырь на землях, богатых недрами, построил «большую кузницу с наковальней, клещами и мехами, две печи с кричными клещами и тремя поварницами, сарай угольный и пест, чтобы железные руды толочь».

Каменский казенный завод к концу второго года своего существования давал чугуна вдвое-втрое больше, чем прославленные тульские заводы. Но жилось тем, кто выплавлял эти тысячные пуды чудесного чугуна, несладко. Вот докладная записка думного дьячка, в которой он сообщает, что увидел при посещении завода: «Опрошено 36 мастеров и подмастерьев, и все жалуются на низкую оплату». А местный крестьянин Яков Жуков поведал о множестве повинностей: «Не токмо самим приходится костоломить безвыходно, так еще нанимать на выжиг угля мастеров». Мастеровые же в своей челобитной горевались: «Пришли мы в бесконечную скудость и разорение. Из-за штрафов платы не давали. Семена Еремина и Павла Иванова батожьем били нещадно за то, что они при пробе угар сделали противу других великий».

Потом в повести «Охонины брови», о пугачевщине в Зауралье, подобные документы Мамин переплавит в плотное слово, возвратившее живым суровое былое. Дьячок Арефа, убегая от междоусобной войны, попадает на Каменский завод и узнает, что такое ад земной, а не библейский: «Огонь, искры, грохот, лязг железа, оглушительный стук двадцати тяжелых молотов… Двое подмастерьев указали ему, как «сажать» крицу в печь, как ее накаливать добела, как вынимать из огня и подавать мастеру к молоту. Последнее было хуже всего: раскаленная крица жгла руку, лицо, сыпались искры, и вообще доставалось трудно. Недаром кричные мастера ходили с такими красными, запеченными лицами. Все были такие худые, точно они высохли на своей огненной работе».