Мама, мама - [5]

Когда Уилл понял, что больше никогда не сможет поучаствовать в школьном спектакле, его маме пришла в голову идея организовать моноспектакль по стихотворению «Аннабель-Ли» Эдгара По. Он декламировал его в строгой гостиной Херстов для публики, состоявшей из потягивающих минеральную воду Perrier дам, главным образом подруг Джозефины, и отцовских партнеров по гольфу из загородного клуба. Стих закрался в его долговременную память, и даже спустя месяц Уилл замечал, что напевает себе под нос:

Половины такого блаженства узнать

Серафимы в раю не могли, —

Оттого и случилось (как ведомо всем

В королевстве приморской земли), —

Ветер ночью повеял холодный из туч

И убил мою Аннабель-Ли.[1]

– А где чай? – спросил Уилл у мамы.

Обычно обществознание начиналось с игры «Чаепитие в Белом доме». Они оба переодевались в известных исторических личностей и от лица своих персонажей разговаривали о том, как они росли, как умерли и что сделало их знаменитыми. Игру обычно сопровождал холодный чай в тяжелом хрустальном кувшине.

– Сегодня без чая, – раздраженно ответила Джозефина. – Просто изображаем.

– Хорошо. – Уилл встал из-за стола, пытаясь выглядеть на шесть футов и четыре дюйма ростом. – Я вырос в крошечном бревенчатом доме в Кентукки… – Он замолчал. Уилл спросил у матери, почему она не в костюме: сегодня она должна была быть Флорес Найтингейл[2].

Казалось, Джозефина его даже не услышала. Ее взгляд застыл на запотевшем окне.

Уилл настоял на том, чтобы сбегать в спальню родителей за кружевной салфеткой, чтобы мама надела ее на голову. Он потянул на себя дверь и увидел отца, сидевшего на кровати в одном полотенце и прижимавшего к уху телефон. Его умоляющий голос так не походил на деловой тон, которым он как-то убеждал Уилла присоединиться к бойскаутам, что казался незнакомым.

– Я совершил ошибку, – говорил Дуглас. – Мне необходимо тебя увидеть. Я сейчас в таком состоянии, что просто не вижу света. Ты слышишь? Я не вижу никакого, мать его, света.

Где-то ближе к концу мольбы отца дверная ручка с грохотом ударилась о дверцу шкафа. Дуглас вздрогнул от этого звука. На нем не было привычных очков с безободковой оправой, а глаза опухли от слез.

– Прости, пап, – сказал Уилл, стянув салфетку с маминой шкатулки из красного дерева, в которой она хранила украшения, и мягко закрывая за собой дверь.

– Ты знала, что папа говорит по телефону? – спросил он у матери, вернувшись на кухню.

– И что?

– И это была довольно забавная беседа.

Скрещенные руки и нахмуренный лоб Джозефины заставили Уилла насторожиться.

– Что значит забавная?

Уилл порылся в памяти в поисках подходящего слова. Нужно было что-то точное, но деликатное, чтобы не задеть маминых чувств. Слова много значили для его матери, поэтому они много значили и для Уилла. Он тратил много времени на изучение словаря. Он заполнил целую тетрадку длинными и необычными существительными, которые могли впечатлить ее («честолюбец» – карьерист, «апологет» – защитник какого-нибудь взгляда, мнения, теории).

– Забавная не в смысле смешная, а скорее странная, – сказал он. – Может быть, ему позвонила Вайолет?

– Ох, Уилл. Ты все еще очень беспокоишься о Вайолет, правда? Я же сказала тебе: там, где она сейчас, она никому не сможет причинить вреда. И ей довольно долго не позволят никому звонить. А теперь давай вернемся к чаепитию в Белом доме. Итак, вы начали рассказывать о себе, господин Линкольн.

Войдя в образ, Уилл сразу перешел к части, которая понравилась бы его матери больше всего: «Когда мне было девять, моя мать выпила испорченного молока, и ее так рвало, что она умерла. Я всегда говорил людям, что всем, чем я стал, всем, чем я надеюсь стать, я обязан моему ангелу, моей матери».

Взгляд Джозефины стал влажным и грустным. Она слабо улыбнулась и дотронулась до шины, которую прошлой ночью Уиллу наложили в больнице. Затем она склонилась к сыну и поцеловала повязку на его подбородке. И странным образом швы сразу стали болеть меньше.

Уилл решил опустить несколько деталей во время того чаепития. Он не стал рассказывать Джозефине о Саре, старшей сестре Эби Линкольна, которая растила его после смерти их матери. Также он пропустил часть о Томасе, младшем брате Эби, который умер в младенчестве. Никто не хочет говорить о мертвых детях. А его мама определенно не хотела говорить о старших сестрах.

Стыд и защитная реакция подобно запаху скунса повисали в воздухе вокруг Джозефины всякий раз, когда кто-то вспоминал о ее старшей дочери, Роуз. Большинство людей в городе не стали бы касаться этой темы даже десятифутовым шестом, зная, какую боль это причиняет Херстам. И все же время от времени в церкви Святого Петра кто-нибудь из благонамеренных пожилых дам с начинающейся деменцией осведомлялся, не Роуз ли исполняет главную роль в последней постановке Ольстерского театра на Бродвее. Джозефина вежливо и уклончиво отвечала что-то вроде «увы» и спешила похвалить игру актрисы, которая на самом деле участвовала в спектакле. Но Уилл знал, что она мечтала, чтобы весь Стоун-Ридж придерживался негласного правила не упоминать о Роуз и забыл ее хотя бы вполовину так же быстро, как она забыла их всех.