Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни - [79]

Оставаясь верным себе, юмор скорее ведет к скромности. Гордыня немыслима без серьезности, а всякая серьезность подразумевает гордыню. Юмор целится в серьезность и наповал сражает гордыню. Вот почему юмору так необходимо быть рефлексивным или, по меньшей мере, не прятаться от смеха и улыбки, которую он вызывает, даже если это горький смех и горькая улыбка. Здесь не столько вопрос содержания, сколько вопрос состояния души. Одна и та же острота, одна и та же шутка может менять свою природу в зависимости от отношения того, кто ее высказывает: если человек исключает себя из числа тех, над кем смеется, она будет иронией; если он включает себя в это число – юмором. Аристофан, насмехаясь в «Облаках» над Сократом, иронизирует. Но Сократ (между прочим, человек чрезвычайно ироничный) доказал, что обладает отменным чувством юмора, когда, явившись на представление, хохотал вместе со всеми. Разумеется, оба эти регистра могут смешиваться, иногда настолько, что невозможно отличить одно от другого, – тогда все решают контекст и интонация. Например, мы наблюдаем это, когда Гручо Маркс (43) торжественно заявляет: «Я провел великолепный вечер, но только не сегодня». Если он говорит это хозяйке дома после неудавшейся вечеринки, то это ирония. Если он говорит то же самое зрителям в конце собственного выступления, то это юмор. Однако и в первом случае может найтись место юмору, если Гручо Маркс возьмет на себя часть ответственности за провал вечеринки, а во втором – иронии, если зритель, как это порой случается, окажется слишком уж бездарным… Шутить можно на любую тему: провала, войны, смерти, любви, болезни, пытки. Главное, чтобы смех добавлял унылому убожеству мира хотя бы немного радости или легкости, а не увеличивал количество ненависти, страдания или презрения. Смеяться можно надо всем, но не любым способом. История еврейского народа никогда не станет юмористической в устах антисемита. Смех – это еще не все, и смехом нельзя оправдать все на свете. Мало того, ограничиваться шутками предосудительно, если речь идет о необходимости сражаться со злом или не давать ему ходу. Юмор не заменяет действия, а бесчувственность к чужому страданию – грех. Но не менее предосудительно принимать слишком всерьез – не важно, мысленно или в поступках – собственные добрые чувства, собственные тревоги, собственное возмущение и собственные добродетели. Ясность ума начинается с себя. Отсюда берет начало юмор, которому позволено смеяться надо всем – при условии, что прежде всего он смеется над собой.

«Единственное, о чем я жалею, – говорит Вуди Аллен (44), – так это о том, что я не другой человек». Но, говоря так, он признает и принимает другого. Юмор – это скорбь (приходится мириться с тем, что заставляет нас страдать), и в этом еще одно его отличие от иронии, которую скорее можно сравнить с убийством. Ирония ранит – юмор исцеляет. Ирония может убить – юмор помогает жить. Ирония жаждет господства – юмор освобождает. Ирония безжалостна – юмор милосерден. Ирония унижает – юмор сам скромен.

Но юмор служит не только скромности. Он ценен и сам по себе, поскольку преобразует печаль в радость (следовательно, как сказал бы Спиноза, ненависть в любовь или милосердие), разочарование в комизм, отчаяние в веселость. Он отключает серьезность, а вместе с ней и ненависть, гнев, злобу, фанатизм, склонность к мертвой схематизации, а в конечном итоге и иронию. Да, в первую очередь надо смеяться над собой, но смеяться без ненависти. Или над всеми, но только при том условии, что и себя включаешь в общее число. Ирония говорит: «Нет» (часто притворяясь, что говорит: «Да»), юмор говорит: «Да, да, да!» – несмотря ни на что, вопреки всему, в том числе вопреки тому, с чем юморист чисто по-человечески не способен мириться. Что же это за двойственность? Двойственность почти всегда присутствует в иронии (иронии не бывает без притворства и некоторой доли недобросовестности) и почти никогда – в юморе (недобросовестный юмор вряд ли остался бы юмором). Так что это не двойственность, а скорее двусмысленность, противоречивость, некий разрыв смыслов, но осмысленный, принятый и в чем-то преодоленный. Узнав о том, что у него рак, Пьер Депрож (45) воскликнул: «Мерзкий рак, скоро ты умрешь!» Вот пример высокого юмора. Его образцы дает также Вуди Аллен, не боящийся публично выворачивать наизнанку свои страхи и провалы. Или психоаналитик Пьер Дако, рассуждающий о человеческом предназначении: «На проклятый тройной вопрос: “Кто мы? Откуда мы появились? Куда мы идем?” – я всегда отвечаю так: “Что касается лично меня, то я – это я, я иду из дома и возвращаюсь туда же”». В одной из своих работ я уже писал, что не существует комической философии: очевидно, смех имеет свои пределы (он же не может заменить мысль), но ведь это означает, что и философия имеет свой предел, будучи не способной заменить смех, радость и даже мудрость. Как унылы системы, как невыносимо серьезны концепции, если они свято верят в себя! Немного юмора спасает их от этого уныния, что мы видим у Монтеня и Юма, но не найдем ни у Канта, ни у Гегеля. «Не насмехаться, не оплакивать, не проклинать, но понимать», – призывал Спиноза. Согласен. Но как быть, если понимать нечего? Остается одно – смеяться, но не над кем-то (иронически), а вместе с кем-то (с юмором). Мы тонем, а спасательных шлюпок нет. Что толку плакать? Лучше будем смеяться. Такова мудрость Шекспира и Монтеня. Единственная истинная мудрость.